Утренняя заря

Михай Дэли кивнул: так, мол, действительно у нас теперь демократия, а про себя удивился, каким колючим и несговорчивым стал Мошойго с тех пор, как его дела пошли в гору. Но будь что будет, Дэли все же решил задать ему последний вопрос, припасенный на самый крайний случай:

— Слыхал я, собираешься ты купить крупорушку. Говорят, уже договорился с одним кулаком из Яношфа.

— Ну и что?

— Не покупай лучше, просчитаешься с ней, Петер.

— Как это? Хотелось бы мне знать почему?

— Неужели не понимаешь? Заржавеет она у тебя в сарае, ломаного гроша не заработаешь ты на этой крупорушке.

— Это ты мне, что ли, не дашь? Ты запретишь?

— Не я, а кто повыше меня. Не дадут тебе разрешения на крупорушку.

— Даже в том случае, если механиком при ней моя дочь будет?

— Даже и тогда… У нас теперь ограничивают, а не размножают кулаков. Такие, значит, дела, на это и рассчитывай, если ты вообще еще не разучился рассчитывать, браток.

Мошойго был поражен. Ему стало страшно: ведь он мог пустить на ветер большие деньги, более десяти тысяч форинтов, если бы в следующую субботу купил эту окаянную крупорушку. Плакали бы его денежки!.. Когда его соблазняли, уговаривали купить, то убедили в том, что никаких осложнений не будет, с разрешением все уладится, если машину будет обслуживать кто-нибудь из их семьи. И вот — на тебе…

Или, может быть, Дэли шутит, хочет попугать его? Нет, не шутит он, глядит серьезно и строго и опять заводит разговор о кооперативе.

— Людям выгодно вступать в кооператив, потому что у них хлеба будет больше, а для тебя кооператив — облегчение от забот, возможность жить поспокойнее. Мы не принуждаем тебя, на аркане не тянем, только просим: подумай… Никакие деревья до неба не вырастут, да и удача не птица, ее не запрешь в клетку, улетит она, когда ты меньше всего этого ждать будешь.

— Вот она, моя удача! — воскликнул Мошойго, протянув вперед руки. — И ни бог, ни люди не лишат меня этой удачи. Все, что у меня есть, я сам сделал, своим умом и вот этими руками! Один сделал, понимаешь?

— Правильно, — согласился Дэли. — Все это ты честным трудом заработал, но не забывай, что в батраках у Капчанди ты тоже не бездельничал. Когда надо было навоз возить, так для тебя утро в имении Капчанди в три часа ночи наступало. Вот ты говоришь: демократия. Правильно! А кем ты был без демократии? И теперь не было бы у тебя ни кола ни двора, не помог бы тебе ни труд твой, ни удача. Так-то, Петер!

Возразить на это было нечего. Мошойго задумался. Дэли прав: не будь у него теперь шести хольдов земли, полученных при разделе, да еще виноградника, не было бы и удачи… Но ведь и другие получили столько же, и у других была возможность наладить жизнь, а они продолжают бедствовать… Но у него, Мошойго, все же было преимущество перед другими: ведь с самого начала кроме земли было у него и тягло. Ближе других оказался он к общей миске, председателем был, вот и достался ему вол, а потом на его пути оказалась еще и буйволица — и здесь судьба не отвернулась от него…

Так в чем же его личная заслуга? Чем он может гордиться? Разве лишь тем, что не транжирил денег, что ухватил свое счастье, как быка за рога.

Дэли заговорил опять, как будто мысли Мошойго прочитал и продолжал их нить:

— Пойми, не зависть во мне говорит. Да и те, кто меня прислал, лишь о трудолюбии твоем думают, не об удаче. Слава, доброе имя у тебя есть, да и всегда ты был примером для односельчан. Пораскинь умом, Петер, может, поймешь, что лучше тебе быть с нами. А когда и как мы у себя в деревне социализм построим, так это и от тебя зависит.

Последнюю фразу Дэли произнес скорее для формы, но она-то крепче всего и засела у Мошойго в голове. Долго он потом думал о ней, перебирал на все лады.

— Уж не заболел ли ты, отец? — спросила у него за обедом жена.

Обед был воскресный: жена зажарила молодого петушка, залила его сметаной, не пожалела красного перца, подала на стол с рисом и малосольными огурчиками.

— С чего это ты взяла!.. — огрызнулся Мошойго.

— Плохо ты что-то ешь! А ведь специально для тебя готовила, угодить хотела.

Мошойго сидел у стола, уставившись перед собой, жевал медленно, без аппетита, и мысли его были далеко. Жена напрасно ждала обычной похвалы: угодила ты, мол, мне сегодня, Эржи. И младшая дочь Пирошка напрасно ждала, что отец шутливо предложит ей разломить с ним куриную дужку — чье желание, мол, раньше исполнится…

Петер Мошойго думал о социализме. До сих пор ему было хорошо, до сих пор он был свободным человеком, хозяином, вольным как птица, мог строить планы, решать, что хорошо, а что плохо. Ну а дальше? Вот и Дэли говорит, прямо в нос ему тычет, что несчастна его семья, что он, Мошойго, терзает свою семью. И о крупорушке стало уже известно партийному секретарю, и в это надо было ему вмешаться! Эх, что и говорить! Пропади он пропадом, этот мир, где вот такой человек, как Дэли, может вторгнуться к тебе во двор, в сердце, в мысли, заглянуть в кастрюлю, что у тебя сегодня на обед.

Решившись вдруг на что-то, Мошойго обратился к дочери:

— Послушай, Теруш!

— Что вам, папа?