Утренняя заря

Вскоре главная площадь оказалась битком забита народом, а на вливавшихся в нее улицах стояли вооруженные солдаты. Бицо тоже стал невольным свидетелем убийства первого назаретянина.

Бицо стоял на углу улочки Пап, прислонившись к стене дома священника. Глазами он искал виселицу и с непонятным для себя самого равнодушием думал, что и его самого ожидает такая же судьба, если только удача хоть на минуту, хоть на миг отвернется от него: без нее при первой же проверке документов его ожидает либо пуля, либо петля.

— Начинается, — пробормотал, стоя рядом с ним, старый железнодорожник с дрожащей головой. Пытаясь привстать на цыпочки, он оперся ладонью о стену.

— Вроде так… — согласился его сосед, молодцеватый, коренастый крестьянин в синем фартуке. — Вон они: выскочила кукушка в часах!

Сравнение было точным, потому что нилашистский министр внутренних дел брат[14] Вайна со своим эскортом выкатился на балкон ратуши так горделиво, с таким одеревенелым высокомерием, что, если бы виселица не напоминала о серьезности момента, вид их вызвал бы всеобщий хохот и можно было бы просто умереть со смеху, глядя на них.

Но виселица стояла, окруженная каре жандармов.

Перед виселицей находилось возвышение: всем известная подставка полевого алтаря для крестных ходов по церковным праздникам.

Как только брат Вайна махнул рукой, сельский посыльный начал бить в барабан — бил он глухо, все время сбиваясь с ритма, — а справа, из помещения сберкассы, где содержались смертники, появились долговязый пастор и первый осужденный, окруженные четырьмя солдатами и четырьмя вооруженными нилашистами.

Это был болезненно бледный, рано постаревший паренек. Он не доставал и до плеча пастору, широко шагавшему своими аистовыми ногами, одетому в белую сутану, с четырехугольной шляпой на голове.

Толпа, увидев их, охнула и пришла в волнение, как перестоявшее и вываливающееся из опары хлебное тесто; она почти разорвала цепь жандармов.

Потом наступила тишина. Часы на башне, лениво, глухо бухая, пробили полдень. Но вместо колокольного звона по площади, вибрируя, разнесся слабый, трескучий тенор пастора.

— Сын мой, — упрашивал он паренька, — последний раз говорю тебе: именем Иисуса, смирись и покайся!

Юноша поднялся на возвышение, держа в руках распятие. Пастор согнулся в три погибели, заглядывая ему в лицо. Тот кротким, но решительным движением оттолкнул священника. Подняв голову и как бы глядя в бесконечность небес, он прокричал:

— В писании сказано: «Да падет кровь убитого на головы палачей его!» И там же сказано: «Взявший меч от меча и погибнет!..»

Услышав эти слова, пастор отвернулся от паренька и, подняв взгляд на балкон, развел руками.

— Как Пилат. Руки умывает, — тихо пробормотал железнодорожник.

А он, Бицо? О чем он думал, когда брат Вайна, ухватившись за ограду балкона и стуча по ней кулаком, лающим голосом разглагольствовал о «закоренелости» преступника, который своим поступком подает пример в предательстве родины.

Бицо думал о том, как смело, но неразумно, ради мнимого вечного блаженства, жертвует собой, идя на виселицу, этот бедный, беспомощный человечек. Потусторонний мир, в который он верит и на который ссылается, — всего лишь иллюзия: заменитель хлеба для нищих духом и телом. И все же он верит. Вера его сильнее всех штыков и виселиц нилашистов.

А что же он, Андраш Бицо, дезертир, разгуливающий с поддельными документами, что бы делал он, чем бы утешал себя, если бы его потащили на виселицу? Ради кого или ради чего он уходил бы из этого мира? Как бы вспоминали о нем родные и те несколько человек, которые его знали и, может быть, даже как-то ценили за его писанину? Сказали бы, что он храбр?

Если бы это было написано на надгробии его могилы, то такое утверждение не соответствовало бы истине. Храбрость и бездумная отвага — это два совершенно разных понятия.

И действительно, вот он переоделся в штатское, дня не проходит без того, чтобы он мысленно не показал фигу жандармам, которые патрулируют по улице парами, но зачем все это? Какая польза от этого другим?

Он пошел на риск, к тому же ведет азартную игру, но делает он это прежде всего ради самого себя, потому что ему только двадцать пять лет и он хочет жить, и лишь во вторую очередь — исходя из логического вывода, что так под Секешфехерваром для защиты интересов Берлина будет на одного солдата меньше.

— In paradisum deducant te angeli…[15]

Услышав молитву пастора, Бицо очнулся, пастор же то ли из жалости, то ли по зову совести почтил осужденного прощальной молитвой для тех, кто умирает после отпущения грехов.

Но Вайна прервал его криком с балкона:

— Хватит тут комедию играть! Вздерните-ка его в два счета!

Палач тотчас же прислонил лестницу к виселице. Он взобрался по ней быстро, почти не касаясь ее руками. А его подручный схватил прямо стоящего парня за пояс и, как бы играя, легко подтолкнул его вверх и поднял на вытянутых руках.

— Не боюсь я, господи, ты спас меня! — вскрикнул юноша. — Ты зовешь меня, и я…

На этом все кончилось.