Утренняя заря

Это спросил, вернее, тихонько выдохнул Андраш Бицо. Его рука с карандашом застыла в воздухе на высоте плеча. Так выглядит копьеметатель в тот момент, когда он бросает свое копье. Ноги у него свело от напряжения, а под коленкой так стянуло мышцу, что она мелко-мелко задрожала.

Кесеи, прежде чем ответить, на мгновение задумался. В будущее смотрел он или в прошлое? Кто знает? Но его глаза, немного прищуренные, серые, со стальным отливом, улыбались, посмеивались, возможно и над Бицо, и он ответил вопросом:

— Как ты думаешь, товарищ Бицо, сколько в нашей партии членов?

— Не знаю, представления не имею.

— Я так и думал… Знай же, в марте, где-то в середине марта, было приблизительно тридцать тысяч… Сейчас, наверное, тысяч пятьдесят, может восемьдесят. Никак не меньше. А население страны, даже если учесть потери в войне, около девяти миллионов. Как думаешь, может ли один, всего один человек выполнить работу за тысячу других? Ведь нет! А вопрос ты поставил именно так… Ну хорошо, не буду с тобой спорить. Только скажу, что я подразумеваю, когда говорю «мы»… О народе речь. О том, что народ сам еще не знает, что он сейчас является силой. Но мы, коммунисты, это знаем! Знаем, потому что мы верим в народ, доверяем народу и сделаем все, чтобы пробудить в нем силу, которая у народа есть, но пока что в нем дремлет! Более того, нужно разбудить эту силу для действия!

— Все это прекрасно, — сказал Бицо недоверчиво и скорчил кислую мину, услышав «громкие слова». — Но что делать, когда мало, а то и вовсе нет агрономов и прочих специалистов?

— Агрономов, может, и не будет, — тихо проговорил Кесеи. — Но… — и тут его голос зазвучал громче, стал резким, бичующим, — землемеры найдутся, землемерная рейка тоже, а нет — так шагами мерить будем, но к первому мая всю землю на наделы разрежем… И не мы вдевятером. Безземельные, малоземельные — все по указанию партии будут делить землю собственными силами…

И только теперь, ослепленный, будто ударенный обухом но голове, Бицо остро почувствовал, как слово, просто понятие, может иногда воплощаться в формы, стать равным тому предмету, который оно обозначает…

Он увидел колышек, который со свистом глубоко вонзается в жирную землю; он увидел оборванных, но сильных, энергичных мужчин, серовато-белую землемерную рейку, быстро, как бы сама собой, бегущую по скатерти полей; он увидел грубые, с прилипшей соломой солдатские башмаки, которые топают, вдавливаясь в землю, меряя пашню и оставляя за собой глубокую, тянущуюся до самого горизонта цепочку следов…

И сам того не замечая, он громко, временами передыхая, начал читать стихи:

…Не множество — душа,
Народ свободный чудеса творит!

И он уже мысленно слышал объединенный хор всех школ городка, где он учился. Над басами учеников старших классов, как над волнующимся, грохочущим морем тусклым отсветом старого серебра сверкали сопрано учеников и учениц младших классов. И он видел маэстро Золтана Кодая, голубоглазого, бородатого волшебника звуков, дирижирующего своей неизменной костяной палочкой: «Теперь фортиссимо, а здесь надо выпеть всю душу оды, дорогие мои! Народ свободный чудеса творит…»

— А это кто так сказал? — подняв брови, спросил Кесеи.

— Наш земляк, — ответил Бицо, с трудом преодолев смущение. — Поэт Даниэль Бержени. Он был родом из этих мест, из Эдьхазашхете.

— Правильно сказал, — улыбнулся Кесеи. — А ведь из господ был, правда? Дворянин. К тому же он давно уже жил, лет сто назад.

Странно, но в эту минуту Бицо увидел в Кесеи интеллигентного человека и почувствовал к нему уважение.

Дело в том, что до этой неловкой, но очень привлекательной попытки похвалиться, сказать: мол, рассказываешь тоже, я-то знаю, о ком речь идет, — до этой минуты Бицо видел в Кесеи лишь посланца из Центра, твердого, холодного, строгого даже по отношению к самому себе представителя партии и правительства.

— Где ты читал о Бержени? — улыбнулся в свою очередь Андраш. — В Сегеде? В тюрьме? Отец рассказывал, что ты там прошел свои университеты.

— Нет. Там я учился совсем другому, а не литературе… Хотя, кто его знает, — ответил Кесеи, пожимая плечами, — если бы я получил лет пять или десять, то и до литературы дошла бы очередь. Но меня осудили лишь на два года, а если быть точным, то на двадцать шесть месяцев… А про Бержени я знаю еще со школы, вернее, из-за одного наказания… Господин учитель ударил меня линейкой по рукам за то, что я забыл после имени Бержени добавить: «Гениальный поэт».

И в то мгновение раздалось: «Бум-бум, динь-дилинь!» Это зазвонили колокола местной приходской церкви, да с такой силой, что все в комнате задрожало. Звонили все четыре колокола, даже похоронный. Ни одного слова невозможно было расслышать, пока окна не закрыли.

— У, чтоб тебя черт забрал! — выругался «лучший друг попов» Кутрович. — Что этот господин только делает? Умом, что ли, тронулся? Что это он раззвонился, к приезду епископа или на конфирмацию сзывает?