Утренняя заря

— А почему не позволяло? — спрашивал Андраш, зная наперед, что после этого ему расскажут героическую историю, которая заставляла сердце биться сильнее, о том, как дед Бицо поднял руку на своего господина.

— История эта случилась в Кунсентмиклоше, когда поденщики дыни окапывали, — начинал отец как бы нехотя, уступая уговорам. — Жарко было, на небе ни облачка. Барин, в одной рубашке, сидел на веранде с двумя приятелями. Они пили вино с сельтерской, убивая время за пустыми разговорами, а отец мой, тоже в одной рубахе, был в саду, только он не вино пил, а мотыжил. Стояла тишина, да такая, что, когда он останавливался, чтобы набить трубку, слышал, как кузнечики прыгают по траве, как крот землю роет, как перекатываются комья земли. Трубка у него была фарфоровая, здоровая такая, почти с кулак, а на ней был выжжен тирольский охотник в шляпе и с ружьем… Вот стоит, значит, отец, трубку набивает и вдруг слышит какой-то шум и перебранку во дворе, а потом плач, да такой, что за сердце хватает. Это плакала моя мать. Она хотела хлеб в печь поставить, но тут пришла госпожа и приказала хлеб бросить и идти в сад собирать смородину. «Неужели вы, госпожа, не можете подождать всего десять минут, пока хлеб в печь не посадят?» — спросил мой отец, подойдя к ним. Ну, этой чванной, вспыльчивой барыне больше ничего не надо было. Она сразу же начала шуметь, орать: не позволю, мол, не дам какому-то паршивому садовнику учить меня. Отец мой на это: «Сначала поставь хлебы в печь, жена, а уж потом иди смородину собирать». Тут барыня сразу бегом на веранду, руками размахивает, охает, на стол валится: ее, мол, оскорбил этот наглец, это ничтожество без роду без племени, и если муж немедленно не расплатится за оскорбление, то пусть лучше в вине утонет. Она так кричала, так из себя выходила, что и мужа своего чуть с ума не свела. Причем так, что он вскочил, выбежал во двор и бросился на моего отца с кулаками. Друзья его кинулись за ним: вино-то в них бурлило, оно их и повело. Отец мой в ту пору был здоровенным, очень сильным мужчиной, какое-то время он терпел, позволял оскорблять себя, цепляться за него, как цепляются овчарки за быка, но когда ему поставили подножку и свалили с ног, тут уж он не стерпел. Скинув с себя оскорбителей, он встал на ноги да пошел по господам молотить рукояткой мотыги.

— А потом что было? — волнуясь и ерзая, как ребенок, спрашивал Андраш, хотя ответ знал заранее.

— А потом господа послали кучера за жандармами, так что, когда колокола полдень отбивали, мы всей семьей уже оказались во дворе ратуши под открытым небом со всеми своими пожитками. Мать плакала, отец искал квартиру, а мы, ребята, радовались, что переселяемся не зимой, не на Новый год. А еще радовались тому, что есть можем сколько влезет, потому что нам повезло и все хлебы к тому времени в печи испеклись…

— Выходит, дед был храбрый человек и никого не боялся?

— Да, он был храбрый человек, сынок. Но получил он за это сполна. Жизнь ему пришлось кончить в богадельне — вот как господа отблагодарили его за труды…

…В ушах у Андраша все еще звучит голос отца, рассказывающего эту историю. Потом он замолкает, задумывается, а издалека, со стороны Икервара, уже слышно пение богомольцев, возвращающихся в село с престольного праздника.

Несутся, плывут голоса множества людей, доносятся плач и крики сотен и сотен женщин:

— Дева Мария, спаси нас, грешных!

Андраш вспоминает, как он стоял на углу площади, перед домом доктора Эйбеншюца, крепко держась за юбку бабушки, стоял и смотрел, но никак не мог понять, что тут происходит…

На улице тишина, ни души, все ушли за околицу встречать богомольцев. Почти касаясь земли, носятся ласточки.

Этот вечер запомнился ему как сплошные сине-белые зигзаги.

— Быть дождю, внучек, — говорит бабушка. — Глянь-ка, вон как ласточки низко над землей летают.

Вдруг он слышит громкие крики «Но! Но!» и щелканье кнута, и в тот же миг на площадь вылетают две черные бешено несущиеся коляски.

Они останавливаются перед домом доктора, из них вылезают пассажиры, человек десять — пятнадцать парней. Еле переставляя ноги, они шатаясь входят в ворота — кто на собственных ногах, а кто держась за плечи товарищей.

— Господи Иисусе! Что они натворили? На ножах, что ли, дрались? — спрашивает бабушка кучера, который постарше.

— Это, тетушка, еще ничего. Это воинство легко раненное. А есть и убитые, двое. Два брата. На празднике-то родственники передрались: три семьи.

— Из-за чего же?

— Да из-за земли. И всего-то из-за восьми сотен саженей, тетушка.

— Ох, земля, земля! Ты и проклятие и благодать! Хватит ли ее когда-нибудь людям?

Кучер замолкает, а бабушка вытирает слезы, и тут Андраш с ужасом замечает, как с подножки коляски — «кап-кап-кап», точно из водосточного желоба, — тяжелыми, липкими каплями на землю капает кровь…

— Так нет же! Никогда, никогда больше такого не будет! — воскликнул он, стукнув кулаком по столу.