Утренняя заря

Осуществить вековую мечту народа! Что же, программа эта величественная, вдохновляющая, вот только вопрос возникает: хочет ли, может ли мечтать народ, мечтает ли он вообще о чем-нибудь?

— Ну, товарищ… Я ведь не хотел.

Бицо чувствует твердую руку на своем локте, поднимает взгляд и, увидев перед собой доброе лицо Фонадя, улыбается.

— Чего вы не хотели, товарищ Фонадь?

— Ругаться не хотел… Забот вам не хотел прибавлять. Ведь их и так у вас хватает, не правда ли?

— Правда… Знаете что, — начал Бицо и остановился на миг, подумав, не будет ли сказанное им слишком «высокой материей» для Фонадя, — побои — это еще куда ни шло, в этом-то мы разберемся с настоящими представителями партии мелких сельских хозяев… Но народ, товарищ Фонадь, народ! Мы тут в лепешку разбиваемся, добра ему желаем, а он нам все равно не верит. А ведь факты сами за себя говорят!

— Да, — говорит Фонадь, не моргнув глазом, — а все же переводчик пригодился бы. Очень бы пригодился!

— Переводчик? Зачем он?

— Да затем, чтобы эти ваши факты, истину то есть, народу перевести, товарищ. Ведь одно дело жить, а другое — жить с умом. Это умение никто с молоком материнским в себя не всасывает… Я вижу, вы меня сейчас не понимаете, а ведь вы человек грамотный, в школах там всяких учились… Так представьте себе, как я глазами хлопал, когда эту историю про переводчика нам в голову вбивал наш комиссар товарищ Шевчук, я ведь по-русски тогда еле-еле знал… Мы пленных взяли, и знаете кого? Девять каких-то гусар из ясбереньского полка. Случилось это под Омском, в Сибири, в то время когда чехи к белым переметнулись. Ну а эти гусары — тоже белые, хотя среди них ни одного барина и не было. Да и в чинах не ахти каких больших: самый старший из них — вахмистр. Потери у нас тогда большие были, мы столкнулись с крупным, хорошо обученным отрядом офицеров, потому и злость в нас большая была. Черт бы этих гусар побрал, они хоть и не из господ вовсе, а все же с офицерами пошли и нас рубили. Мы тогда решили поставить их к стенке да шлепнуть! «Нет, вы им сначала объясните, а не шлепайте! — сказал на это товарищ Шевчук. — Правду ведь втолковывать надо, сама по себе она далеко не до всякого доходит. А чтоб ее другим втолковать, нужен переводчик, иными словами — агитатор». Мы, конечно, ему то да се, мол, между нами кровь пролилась, око за око, только потом вспомнили, что ведь и нас в свое время комиссар долго уламывал, пока мы не прозрели и не вступили в Красную гвардию…

— А гусары? С ними-то что стало?

— А чего с ними могло случиться? Мы их сагитировали. Такими красногвардейцами стали — одно удовольствие! Один из них, Пал Йона его звали, так он участвовал в ликвидации отрядов Колчака. Это когда господин верховный правитель попал в западню и пришел ему конец вместе с его золотым поездом…

— Так, значит, фактов, — раздумывает вслух Бицо, — самих по себе недостаточно. Если мы не объясним людям, что тут происходит, над чем работает и к чему стремится наша партия, то за это возьмутся другие — те, кто и белое черным может объявить. Так ведь? Правильно я говорю, товарищ Фонадь?

— Правильно. Так сказать, по-научному… А я вам говорю: пойдем и мы по домам ходить. А ваш дорогой батюшка пусть-ка лучше поднимется на трибуну да покажет свое умение говорить, пусть поработает своими золотыми устами, нечего ему все время делами заниматься. Бумагами заниматься и другие могут, даже писарь, если только глаз за ним будет… Ведь что народ понимает, что думает, скажем, о приходе сюда русских? Понимает ли он, что они принесли с собой новый мир, мир для народа? Чтобы далеко за примером не ходить, возьмем мою жену. Все кувшины свои оплакивает: вот, мол, ни одного не осталось, все шесть кувшинов разбились; чтобы этот Николай лопнул, надо же, въехал задом во двор и здоровое дерево повалил… А затем тут же начинает его хвалить и благословлять: что, мол, за уважительный парень, мне кило табаку дал, внуку Марци — гармонику подарил. Вот, говорит, Осип, который у соседей жил, так это не человек был, а страх. А соседка отвечает: «Неправда все это, Осип хороший человек был. Вот ваш Николай — другое дело, подумать страшно, что он натворил. Кувшины, тарелки — все побил, ночной горшок фарфоровый за кастрюлю принял, а в летней кухне такой огонь развел, что чуть весь дом не спалил…» А жена моя ей на это: «Глупая это болтовня, отчего же Николаю огонь не развести, если помыться человек захотел. А из окон и дверей не дым шел на двор, а пар. Николай-то камень раскалил на огне, а потом на камень воду лил, вот потому-то пар так и шел». Он и Марци, внука нашего, с собой взял, так Марци из этой парилки красный вышел, как расписной калач, до сих пор всю семью изводит: когда, мол, снова русскую баню устроим. Ведь дело в чем, товарищ… — И Фонадь повышает голос. — Перегибы у нас действительно были. Но землю, землю-то наши господа не отдали бы нам никогда, даже если бы для этого сам господь бог с небес спустился. Зато теперь, когда русские к нам пришли…