Утренняя заря

Бицо, словно ребенок, наслаждающийся сказкой, молча смотрел на старика, подперев подбородок, и просто не знал, чему больше радоваться: счастью ли своему, благодаря которому он, став секретарем, научился разбираться в людях, тому ли, что в этих людях есть так много хорошего, а главное — цель у них одна.

И только теперь, слушая Фонадя, его волшебную сказку, Андраш понял, почему старый сторож потерял душевное спокойствие, когда Советская Армия подошла к берегам Рабы.

Дошло до Андраша и то, что он сам является переводчиком этой истины. Больше двадцати лет он был как бы немым, а теперь, естественно, услышал идущий из глубины души приказ отплатить за все сполна…

Что же касается его разъяснений жителям некоторых фактов, то, кажется, что-то подобное говорил ему и Кесеи. Да ведь это был приказ: указание Кутровичу, которого он послал в народ. То самое указание, которое Кутрович толковал так: «Черт с ним, так и быть, поддержу его преподобие».

— Товарищ Фонадь! — позвал Бицо, мысленно приняв решение.

— Да.

— Возьмемся за это сегодня же.

— Да ну! За что это?

— За то, что вы назвали «переводческой работой»… Ну, надо, разумеется, небольшой инструктаж провести. Возьметесь сами за это, товарищ Фонадь?

— Я-то?

Фонадь сидя выпрямляется, потом встает и, собравшись с силами, говорит, словно солдат, стоящий в строю на чтении приказа:

— Возьмусь. Так сказать, сочту за честь… Просьба у меня к вам одна, товарищ: запишите мою фамилию, внесите ее в список партийцев. Потому что тогда мне легче будет вести…

Что будет легче вести — «переводческую работу» или инструктаж, — Бицо спросить уже не успел: раздалось шарканье ног — и дядюшка Ходас вошел в кабинет.

В руках у него длинная немилосердно помятая бумага, свернутая трубкой.

— Курьер приехал, — говорит он, — его Кесеи прислал. Он сейчас овса лошади задаст и тут же назад поедет. Готовься, Андраш, ты тоже с ним поедешь.

Бицо бросает быстрый, извиняющийся взгляд на Фонадя, как бы говоря: одну минуту, только вот бумагу посмотрю. Он берет у старика присланные ему бумаги, бегло просматривает их и восклицает:

— Ах, черт возьми! Вот это работа! Вот послушайте, что тут написано: «В моем родном селе сегодня после обеда начинаем раздел земли. Хорошо бы тебе самому это увидеть, чтобы потом написать об этом в газете. Приглашен также майор Горкунов из политотдела. Сабадшаг! Кесеи».

Устанавливается глубокая, праздничная тишина. Часы на башне приходской церкви бьют четыре раза тоненько и один раз громко.

— Ну так, значит, начинается, — говорит Ходас.

— Слава этому… — вздыхает Фонадь. — Словом, — исправляет он тут же сам себя, — то, что вы сказали, будет сделано. Вы же поезжайте, задерживаться вам нельзя.

15

Но, как это ни стыдно, Бицо все-таки опоздал на первый, можно сказать, имеющий историческое значение раздел земли в собственном районе. Во всяком случае к началу он не поспел.

Рассказывали, что оно-то и было самым удачным. Сначала жители трех сел, как на демонстрации, прошли вдоль всего поля. Особенно красиво шли крестьяне из Ж.: со священником, с церковными хоругвями и цыганским оркестром.

Виновником опоздания был не сам Бицо, а Карой Эрази, кучер и курьер. Если бы все зависело от него, то они вообще не успели бы к празднику и появились бы в П. на бричке Кесеи только часам к семи вечера, когда все уже кончилось.

Эрази сказал дяде Ходасу, что только покормит лошадь и сразу же выедет: пусть, мол, Бицо поторопится. Но когда за кучером пришли, его и след простыл, а во дворе парткома стояла пустая бричка.

Хриплый Такач, который хлопотал вместе со своей «муравьиной бригадой» позади дома, в амбаре, ответил вопросом на вопрос, куда делся дядюшка, приехавший только что, минут пять назад:

— Как? А разве его тут нет? Только что, вот сию минуту, он говорил мне: «Давай овес». Велел насыпать полный мешок, потому что его прислал Кесеи, а лошадь принадлежит партии и мы обязаны ее содержать в самом лучшем виде.

— Вот-вот, лошадь Сюрке! — зашумел дядя Ходас. — Ее тоже нет. Этот старый шалопут и ее куда-то увел.

— Может, он к кузнецу пошел? — пытаясь оправдать кучера, проговорил Бицо.

— Вряд ли, — заметил дядюшка Ходас — Там он уже позавчера был. Кобыле перековали две передние и одну заднюю ногу.

Так куда же он делся?

Все, кто был во дворе, побежали разыскивать кучера, расспрашивали о нем людей, но все бесполезно.

Кучер появился так же неожиданно, как и исчез, только через добрый час.

— Чтоб вас господь бог благословил, — напал на него старый Ходас — Где вы были? Где болтались, горемыка?

Кучер, изможденный старик, весь в пятнах, с седой, словно посыпанной мукой, головой (лицо неподвижное, холодно-бледное, как жесть), спокойно ответил на это:

— У меня дела были.

И как его ни ругали, как ни говорили, что служба прежде всего, что Кесеи шкуру с него сдерет, если он не успеет в П. к условленному времени, он на это никакого внимания не обращал или делал вид, что не слышит.