Утренняя заря

— Тогда, мой старичок, возможны два выхода: или договорюсь с ним, скажем, на половину прибыли, или возьму разрешение и открою собственную кондитерскую. Деньги у меня будут — уже неделю, как я и в глаза не вижу контролера; товар тоже будет — связи у меня есть; если хочешь знать, и помещение у меня намечено — там, где теперь Клуб новаторов. Я уже договорилась с хозяином дома, он надеется получить обратно свое владение. Так-то, старикан! Желаешь знать еще что-нибудь? Торопись! Мне надо уходить: пора открывать кондитерскую, скоро два часа.

— Нет, ничего. До свидания, дорогая, иди, — сдавая позиции, ответил пораженный Машат. Когда жена была уже на пороге, он осмелился крикнуть: — Эмма! А я все-таки поеду! Это необходимо! И Золтана возьму с собой!

Он думал, что жена не остановится, не ответит на его слова, но она, на миг повернувшись к нему, пожала плечами:

— Ты можешь оставаться там, сколько тебе вздумается. Дери горло, бесчинствуй, наслаждайся в этом логове. Но к тому времени, как начнутся занятия в школе, Золтана пришли обратно.

2

Сын вернулся через каких-нибудь полчаса на мотоцикле с коляской. Он промок до нитки и был голоден как волк, глотал, не прожевывая, полуразогретое рагу и, размахивая ножом и вилкой, превозносил до небес какого-то отца Берната. До последнего времени в гимназии об отце Бернате судили неверно, рассказывали анекдоты о его благочестии, а оказалось, что это замечательный человек, свой в доску. А какой размах! Всю набожность с него как рукой сняло. Поверит ли папа, что Бернат вывел своих учеников на улицу с флагами и лозунгами и только благодаря его настойчивости все двадцать семь учеников выпускного класса получили оружие и создали самостоятельный отряд национальных гвардейцев!

Машат с упоением слушал своего стройного, румяного, живого как ртуть сына. Он не мог опомниться от удивления, на глазах его даже выступили слезы от сознания, что он так ошибался, считая Золтана циником, танцором, франтом и изнеженным маменькиным сынком. Нет, это Машат, настоящий Машат, отпрыск старинного, благородного рода, который никогда, даже на эшафоте, не отречется от родины и себе подобных, потому что это у него в крови. Вера в призвание у него наследственная, во всех своих поступках он руководствуется принципом превосходства венгерской расы.

— Сынок мой, Золика! — хриплым от волнения голосом сказал Машат, стараясь установить между собой и сыном задушевную близость. — Помнишь ли ты село, где родился? Помнишь?

Сын жадно, большими глотками пил воду. Прочувствованный голос отца и неожиданный вопрос рассмешили его, он поперхнулся, закашлялся. Еще красный от натуги, чуть отдышавшись, он посмотрел на отца и смущенно, застенчиво ответил:

— Нет… К сожалению, не очень хорошо.

— Но все-таки… — настаивал отец. — Тебе было восемь лет, когда мы переехали сюда. Что-нибудь ты помнишь?

— Кажется… там был пруд.

— Так оно и есть! Правильнее сказать — водоем… от Малой Рабы. Ну а еще что?

— Потом… я еще был маленький, глупенький, ходил в детский сад и получил тогда сапоги, желтые сапоги со шпорами…

— Так, так! Ты получил венгерскую парадную одежду — ментик, высокую шапку, гусарский мундир. От меня получил… Эта идея мне пришла в голову, когда я смотрел на портрет твоего прадеда, написанный маслом… Ну а еще что?

Юноша задумался. Пытаясь вспомнить, он так напрягся, что на висках у него вздулись вены, потом с вымученной улыбкой сказал:

— Что-то вспоминаю, но… ты только не сердись, папа, лучше всего я помню сапоги. Я катался в этих сапогах по льду и провалился по пояс или, кажется, еще глубже. Потом… монашенки в монастыре меня переодели, потому что я ни за что не осмеливался вернуться домой… Ох, папа! — И он вдруг ударил себя по ляжкам. — Сейчас только вспомнил! Была там одна монашенка — красивая, как ангел, молоденькая, почти девочка. Она и выкупала меня в большом церковном тазу, а я кричал, топал ногами, хотел убежать, потому что боялся, как бы она не сотворила чудо с… моей невинностью. Но, папа, к чему все эти воспоминания? Я пойду, у меня дело: в пятнадцать ноль-ноль мы идем освобождать политических заключенных из тюрьмы.

— Останься, прошу тебя. Я хочу поговорить с тобой не как отец, а как мужчина с мужчиной. — Машат встал, прошелся по комнате, повернулся по-военному и даже пристукнул каблуками. — Сын мой! — торжественно воскликнул он. — Я еду домой! Из мести, применив кровавый террор, когда-то меня лишили должности. А я обладаю всеми законными правами на эту должность! Значит, я, как патриот и жертва деспотизма, должен восстановить в селе прежнее статус-кво, основанное на праве и законе. Это мой долг патриота.