Утренний бриз

Темный голый лесок ответил слабым эхом, с ветвей прозрачно-белыми струйками посыпался снег. Нина Георгиевна заметалась, не зная, куда же бежать, где искать Наташу, и тут увидела ее. Она стояла у дерева, обхватив его и опустив голову. Нина Георгиевна бросилась к ней, увязая в рыхлом, еще не успевшем слежаться снегу:

— Наташа, Наташенька!

Она обняла ее и от радости, от смущения за свой испуг заплакала. Наташа подняла голову. Лицо ее было растерянно-виноватым, а в глазах появилось новое, совершенно незнакомое и настораживающее Нину Георгиевну выражение.

— Не плачь, Нина, — попросила Наташа. — Я виновата, что ушла, не предупредив тебя. Мне послышалось, нет, я услышала очень отчетливо голос Антона. Он что-то мне говорил, но я не могла разобрать. Вот я и пошла поближе к нему.

Она опять опустила голову. Нина Георгиевна погладила ее по плечу:

— Ты устала, очень устала, Наташа. Я знаю…

Наташа еще теснее прижалась к Нине Георгиевне и едва слышно проговорила:

— Я очень боюсь, Нина, боюсь за себя. Ночью, когда я сплю, мне слышится голос Антона. Я знаю, что это мне только слышится, а я встаю и иду. И верю, что вот-вот сейчас, быть может через несколько шагов, может, вот за тем деревом или за сугробом я увижу Антона. Я помогу ему, потому что он болен. Он не может идти и зовет меня, зовет… Он знает, что только я смогу ему помочь.

Наташа снова заплакала. Нина Георгиевна была в смятении. Она поняла, что Наташа заболела и заболела тяжело, быть может безнадежно, а она ничем не могла помочь ей. Едва они дошли до шалаша, как появился Ульвургын с двумя белыми куропатками. Обычно бесстрастное лицо каюра сейчас светилось радостью и гордостью.

— Смотри! Ульвургын хорошо стрелял.

Нина Георгиевна погладила белое оперение птиц.

Запылал костер, и скоро измученные голодом путники, обжигаясь, ели вареное мясо.

После еды Наташа сразу же крепко заснула. Ульвургын постоял у шалаша, прислушиваясь к ровному дыханию Моховой, покачал головой. Нина Георгиевна следила за каюром, и ей становилось не по себе. Неужели и он заметил странное поведение Наташи? Нина Георгиевна не сводила глаз с низенького коренастого человека в потертой меховой одежде. Он повернулся к ней, сделал знак отойти чуть от шалаша. Она последовала за Ульвургыном с бьющимся сердцем. Он присел на нарты, вытащил большую выточенную из корня трубку и неторопливо набил ее табаком. Нина Георгиевна стояла, прижав к груди руки. Ульвургын сделал несколько затяжек, потом поднял на женщину грустные глаза:

— Плохо Наташа… Кале сидит, — он постучал себя по голове и повторил: — Плохо Наташа.

Он снова занялся трубкой, а Нина Георгиевна вся замерла. Слова, которые очень ровно, почти без всякого выражения произнес Ульвургын, подтвердили ее опасение. Наташа тяжело заболела. Нина Георгиевна знала, что, хотя никто и не поручал ей судьбу Наташи, она, только она ответственна за нее и если с Наташей что случится по ее вине, то она себе этого никогда не простит.

— Поедем! — требовательно сказала она Ульвургыну.

— Однако, поедем, — охотно откликнулся он и поднялся с нарты.

Еще четверо суток продолжался их мучительный путь. Нина Георгиевна не спускала глаз с Наташи. Мохова то впадала в глубокую задумчивость, из которой ее было трудно вывести, то становилась шумно оживленной и говорила, говорила об Антоне. Глаза ее все больше и больше теряли свое обычное выражение, и в них появлялось что-то детское, трогательно-наивное.

Нине Георгиевне хотелось крикнуть Ульвургыну, чтобы он быстрее гнал упряжки, но каюр и так не жалел собак.

Они ехали то гладкими снеговыми полянами, то их нарты качались на застругах, как лодки на мелких волнах, то мимо мелькали рощи и рощицы, а потом упряжки мягко съезжали на заснеженные речки, и Ульвургын, взмахивая остолом, без устали покрикивал:

— Хак! Хак! Хак!

Марково показалось в синеватых сумерках наступающего вечера. Над домиками, которые уже сливались с быстро густеющей темнотой и печально смотрели в нее тусклыми, слабыми огоньками, возвышалась чем-то похожая на надгробный памятник церковь.

— Марково! — обернулся Ульвургын, и в этом возгласе можно было услышать и радость, и облегчение, и надежду.

— Приехали! Приехали! Где же Антон? — кричала возбужденно Наташа. — Почему я его не вижу?

Она неожиданно соскочила с нарт, но не смогла устоять на ногах и упала лицом в снег. Нарты пронеслись мимо нее. Нина Георгиевна закричала каюру:

— Стой, Наташа осталась!

Упряжки же, чувствуя приближение отдыха, бежали быстрее обычного, и Ульвургыну стоило большого труда их остановить. Нина Георгиевна уже бежала к Наташе. Та не могла подняться и, ползая по снегу, хрипло звала Антона. Нина Георгиевна подхватила ее:

— Наташа! Наташенька! Ну зачем так? Пойдем. Ну, поднимайся.

Вместе с подоспевшим Ульвургыным она помогла Наташе дойти до нарт, усадила ее и крепко обняла:

— Сейчас, сейчас мы приедем и всех друзей увидим, все узнаем, — Нина Георгиевна боялась назвать имя Антона, чтобы не вызвать у Наташи нового приступа возбуждения. Мохова затихла и только шептала:

— Сейчас увижу, увижу…