Утренний свет

Тогда и Вера засмеялась, — таким нелепым, милым и молодым был влюбленный Толя. И совсем не казались ей кощунственными смех, и любовь, и шутка в этой палате. Такова была сама жизнь, вечно молодая, пестрая и счастливая, несмотря ни на что…

Вера вышла из госпиталя задумчивая, умиротворенная. Если б она знала все это на Урале, — все, о чем рассказывал Воронов, — ей бы легче там прожилось…

XI

Вере пришлось неотлучно пробыть в госпитале около двух недель. Шитье у нее было утомительно-однообразное, и она делала его с привычным прилежанием. Она старалась как можно скорее закончить работу, но про себя решила ни за что не расставаться со своей четвертой палатой: она может навещать госпиталь в выходные дни, а иногда и по вечерам.

В палате она чувствовала себя все увереннее, все смелее. Она была нужна там, ее каждый раз ждали. Она писала письма, исполняла мелкие поручения, читала вслух.

Иван Иваныч был старше ее всего на несколько лет, но она никак не могла относиться к нему как к сверстнику, — он почему-то казался ей человеком другого поколения.

Это было счастливое и нужное ей знакомство, может быть даже дружба. Она как будто очень давно, с детства, знала Ивана Иваныча. Он часто читал ей письма из деревни, в них писали, какая нынче рожь, и травы, и яровые, и Вере все это было тоже понятно и близко, словно она получает и читает письма из своего родного дома, которого ведь давно уж и не было у нее.

Иван Иваныч при ней в первый раз поднялся с постели и пошел, тяжело опираясь на один костыль. Он оказался ниже, чем она думала, но очень широк в плечах. Теперь они часто гуляли вдвоем по светлому коридору госпиталя, и она бережно поддерживала его под свободную руку. В последних письмах родные Ивана Иваныча стали писать ей поклоны.

Васенька все еще лежал пластом, и однажды Вера увидела, как Толя, краснея от натуги, нес его в кинозал на руках, словно ребенка.

Васенька встречал ее застенчивой улыбкой, несколько странной на его твердых, горько растянутых губах. Он любил беззлобно подшутить над Иваном Иванычем или над Толей, но что-то таил про себя, чего-то ждал.

И вот однажды она увидела его совсем другим, откровенно, по-мальчишески радостным, услышала его громкий смех. Он шепнул ей в тот день, что его наконец просветили рентгеном: кости на обеих ногах срослись хорошо, и одна нога наверняка будет служить нормально.

— Я, Вера Николаевна, слесарь-инструментальщик по шестому разряду, — добавил он, и Вера поняла, что он празднует свое возвращение в жизнь, в котором далеко не был уверен.

В этот день она долго просидела возле него, написала под диктовку письмо его матери в Пензу. Когда же уходила, Васенька снова подозвал ее, сунул в руки треугольный конверт и, весь вспыхнув, так умоляюще посмотрел на нее, что она невольно спрятала письмо в рукав, чтобы никто больше не увидел, и шепнула, что пошлет заказным: она поняла, что это было особое, заветное письмо Васеньки, — может быть, к девушке, к невесте…

Максим тоже поднялся с постели и бродил по палате, худой, возбужденный, неуклюже вися всем телом на костылях. Мать прислала ему письмо с поклонами до сырой земли и с благословениями. На страницах письма лиловели потеки от слез: мать никак не могла приехать — идет сенокос, потом поспеет рожь, а в колхозе остались одни бабы да ребятишки. Максим погрустил, написал длинный ответ, а потом, как видно, успокоился.

Веру он ждал каждый раз с мальчишеским нетерпением, жадно слушал, когда она рассказывала о чем-нибудь или читала, и молча ходил за ней всюду, стуча костылями и смущенно улыбаясь. Вера старалась непременно что-нибудь принести ему — цветок, пакетик с ягодами или домашнюю лепешку. Она заметила, что все относились к Максиму с особой бережностью, как к самому младшему.

Бесо давно получил ответное письмо от жены. Его читали всей палатой и не могли понять, как же решила Елена страшный для Бесо вопрос: любит ли, жалеет ли она его, нужен ли ей безногий?

Они поженились незадолго до войны, у них еще не рождались ребята, а Елена, по словам Бесо, была очень молодая и к тому же красива. Вот в чьих руках была судьба безногого солдата.

Письмо жены — ласковое, длинное и туманное — окончательно его растревожило. Товарищи по палате сразу подумали, что дело неладно, но дружно твердили Бесо, что Елена просто не сумела написать, — это ведь случается с женщинами, особенно с молодыми и болтливыми: раскудахталась, а про дело-то и забыла.

Бесо посоветовали показать письмо Вере: она, как женщина, скорее в нем разберется. Но он наотрез отказался, и Вере, которая знала обо всем со слов Толи, приходилось делать вид, что она ни о чем не слышала.

Общими силами Елене было написано еще одно письмо, и Бесо снова погрузился в мучительное ожидание. Для себя Бесо решил: если выпишут его из госпиталя в скором времени, он ни за что не поедет домой, а попросится на житье в подмосковный дом инвалидов, Елене же сообщит новый адрес. Если любит — приедет и возьмет. Если нет — не надо. Ремесло Бесо оставалось при нем: он был замечательным мастером-сапожником.