Утренний Всадник

Светловой поднял глаза, готовый поклониться Скородуму, как самому Сварогу. Восхищение его добротой заслонило даже стыд за собственного отца. Оказывается, есть на свете князья, которые искренне желают счастья своим детям, не принуждают их ради долга. Даже если Скородум на свете такой один, на этом свете уже стоит жить.

– Я согласился на обручение, но поставил условие, что моя дочь должна сначала увидеть тебя, – продолжал Скородум. – И если ты ей не понравишься, то я не стану ее заставлять. Тебе труднее – ты должен непременно привезти ее в Славен. Иначе твой отец будет искать себе соратников в другом месте. У заревического князя две дочери. И, насколько я знаю Доброволода Мстивоича, хотя бы одну из них, младшую, он отдаст хоть пущевику замшелому, если это покажется ему выгодным. Так что и тебе, и твоей матери придется трудно, куда ни кинь.

– Я думал вот о чем, – начал в ответ Светловой. Он не собирался заговаривать о главном так скоро, но Скородум уже казался ему ближе родного отца и хотелось рассказать ему все. – Я хотел просить твою дочь, чтобы она поехала со мной в святилище Макоши и помогла мне отыскать Чашу Судеб. Моя судьба настолько запуталась, что люди мне помочь не могут. Только богиня.

– Я передам ей. – Скородум кивнул. – Но сейчас говорить об этом не время – в ближайшие пять-шесть дней только зимние духи будут веселиться на свободе, а добрым людям следует сидеть возле огня. Ты не забыл, что сегодня – конец года?

* * *

Пока речевины устраивались на ночлег в отведенной им дружинной избе, небо начало темнеть. Сегодня был самый короткий день в году – конец старого года. На княжьем дворе собирался народ. За Светловоем зашел посадник – пора было зажигать новый огонь.

Набросив свою рысью шубку, Смеяна первой побежала на двор. Она любила священный живой огонь, зажигаемый трижды в год: на проводах старого года, на Медвежий велик день и на Купалу. Но не меньше влекла ее возможность еще раз увидеть Даровану. Отроки украдкой переглядывались и недоверчиво двигали бровями, слыша, как Смеяна сыплет восторженными похвалами красоте княжны, а она говорила от души, не чувствуя никакой ревности. Напротив, после всего услышанного Смеяна преисполнилась радостной верой, что теперь-то все будет хорошо. Дарована, конечно, не захочет выходить за Светловоя, а отец не собирается ее заставлять; Светловой будет избавлен от невесты, но князю Велемогу не в чем будет его упрекнуть. И, может быть, Светловой все-таки полюбит ее, Смеяну! Она знала, что главной ее соперницей является вовсе не смолятичская княжна, а сама богиня Леля – хотя о каком же соперничестве могла здесь идти речь? Но все же, видя одно препятствие почти преодоленным, Смеяна всей душой верила, что и все остальное как-нибудь образуется.

Когда они вышли во двор, Дарована уже стояла возле своего крылечка с двумя девушками и князем Скородумом. Смеяна жадно рассматривала ее, пользуясь остатками дневного света. На Дароване была шубка из белого горностая, покрытая темно-красным шелком, из-под белого платка с шитым золотом очельем спускалась по спине одна из трех кос – две другие были закручены в баранки на ушах. По сторонам лица покачивались при каждом движении длинные золотые подвески. Подвески эти были славенской работы, знаменитой по всем говорлинским землям. Их князь Велемог послал в подарок Дароване еще летом, когда Прочен ехал восвояси. Княжна все-таки надела их – значит, хотела выказать уважение к сватовству.

Перед большим крыльцом посреди двора уже были готовы особые воротца, сверху вниз перегороженные бревнышком. Нижний его конец был заострен и вставлен в углубление большого куска сухого дерева, положенного на землю. Этот дуб сама Смеяна выбрала по дороге, почуяв в нем доброе дерево. Кто-то из смолятичей удивился такому странному подарку, что Светловой привез своей невесте, но велишинская волхва одобрила выбор, и даже суровый Прочен согласился, что лучше доброго нового огня даже князь княгине ничего не может привезти. Пусть это будет священный огонь их будущей семьи!

Когда все собрались, несколько велишинских отроков обкрутили стоячее бревнышко веревкой и принялись быстро вращать его в углублении. Старуха в темном платке сидела на корточках возле воротец, держа перед собой большую гадательную чашу с широким горлом. Знаки двенадцати месяцев по краям чаши были окрашены кровью. Лицо старухи было обращено к воротцам, но глаза закрыты. Смеяне отчего-то жутко было смотреть на это морщинистое коричневое лицо с провалившимся ртом и наглухо опущенными веками. Может, она слепая? Старуха бормотала что-то, но ни единого слова не могли разобрать даже отроки, держащие концы веревки. Велишинская волхва опасалась, что заговоры ее утратят силу, если их услышит чужой, и потому приговаривала так тихо, чтобы слышали только боги. За это ее прозвали Шепотухой. Голова ее мелко дрожала, тряслись длинные пряди седых волос, падающие из-под платка.