Утри мои слезы

Медсестра все слышала. С жалостью посмотрела на военного, выглянув из-за высокой стойки. Горный поднял голову. Его глаза были абсолютно сухи, но лицо побледнело до мелового состояния. Он тихо и напористо попросил:

– Валентиныч, ты едь! Едь на базу. Ты там нужен. Я здесь… Останусь…

Селиверстов в какой-то миг понял, что полковник просто хочет побыть один и заторопился, нарочито бодро заговорив:

– И то верно! Дел полно! Декларацию вон, в налоговую, и то не успел подать. Отчет надо составить, будь он неладен! Раз уж я в Майкопе, хоть чего-то закупить на понедельник. – Понимал, что говорит не то, но продолжал говорить: – Ну, ладно, Вась, раз ты не против, я поехал. Ты звякни…

Тут же осекся, понимая, что у военного нет с собой ничего. Торопливо достал деньги, мобильный. Сунул ему в руку:

– Забирай! Я сейчас по дороге другой куплю и тебе позвоню. Если меня вызывать станут, ты номера спрашивай и записывай. Я тебе перезвоню попозже, номер новый продиктую. – Поглядел на медсестру, вставшую из-за стойки и застыло глядевшую на мужчин: – Думаю, что девушка тебе не откажет в бумаге и ручке.

Горный машинально взял мобильный и деньги. Рассеянно засунул в карман и посмотрел в сторону двери с закрашенным белой краской стеклом и надписью сверху «реанимационное отделение». Чья-то шкодливая рука проделала в краске приличное по величине окошечко, и через него теперь можно было увидеть все, что делается в коридоре реанимации. Особенно если подойти вплотную. Селиверстов протянул руку:

– Ладно, поехал. Ты все же сходи, умойся.

Полковник слегка пожал руку Валентиныча. Алексей понял, что он сейчас ничего не способен понять, кроме того, что Инга находится на операционном столе. Подошел к стойке. Легонько взял так и стоявшую медсестру за руку. Потянул за собой. Женщина даже не удивилась и молча шла, не пытаясь вырвать ладонь. Атаман увел ее к лестнице. Оглянулся вокруг, словно боясь, что подслушают. Попросил, протягивая пару пятисоток:

– Ты помоги ему. Пусть здесь переночует. Он ведь не уйдет и сейчас в таком состоянии, что способен на что угодно. Его нельзя выгнать. Понимаешь? Нельзя! Накорми. Просто заставь есть! Уж сама придумай, как, но заставь! Мало? Я еще заплачу, только не гони ты его! Инга для него многое значит. А я ему завтра все привезу и в Майкопе жить пристрою.

Женщина слушала не перебивая. Горестно произнесла, обернувшись на стеклянную дверь и полковника, теперь стоявшего у открытого окна, рядом с розаном:

– Да хватит этого, с лихвой хватит! Накормлю и помогу, вы не беспокойтесь. И завтра, если сменюсь, подруге все передам. Кровать найдется! Лишь бы он согласился.

Алексей вышел из госпитального корпуса с грустью в душе. Тяжело вздохнул, оглянувшись на дверь. Отойдя метров на двадцать, обернулся и посмотрел на окна второго этажа. Поднял руку и махнул несколько раз. Горный глядел на него и явно не видел, так как не помахал в ответ на его прощальный знак…

Андрей, Сашок, Муса, Матвей, Валентина и Наталья собрались в кафе. Куракина приволокла из кухни большой чайник, чашки и домашнее печенье. Поставила на стол, приглашающе взмахнув пухлой рукой, но к чаю никто не притронулся, даже прожорливый Неклюдов. Пончик впервые потерял аппетит и спокойно глядел на выпечку. Ему ничего не хотелось. На сердце было тоскливо.

Сидели за столом, опустив головы. Все молчали. Каждый думал о своем, сходясь в главном и боясь самого худшего. Прошло около часа тишины, которую попросту боялись нарушить. Боялись высказать вслух то, что у каждого сидело в голове. Это, сидевшее, могло оказаться страшной правдой. Наконец Моряк хрипло заговорил:

– Батя наверняка всем сообщил. И генералу, и в больницу. Надо ждать.

Кошевая прислушалась:

– Машина едет!

Все мгновенно подскочили и высыпали на улицу. Чайник и печенье так и остались стоять на столе, вместе с пустыми и чистыми чашками. Дружно уставились на дорогу, ведущую в Майкоп. Солнечные лучи заходящего солнца ярко освещали каждый камень, каждую травинку. Легкий ветерок донес шум мотора. Егерь оказалась права. Через минуту снизу показался генеральский УАЗик.

Василь, минут сорок просидел, уткнувшись лицом в колени. Нет, он не плакал, и плечи не дрожали, ему просто не хотелось никого видеть. Ведь эти люди ходили, смотрели, разговаривали, а Инга, его Инга (сейчас он думал именно так), лежала на операционном столе и от этого на душе Горного, словно камень лежал.

Медсестра несколько раз подходила к нему. Смотрела на стриженый затылок, но так и не решилась нарушить это горькое молчание. Вздыхала и вновь уходила к стойке.

Больные из хирургического отделения, расположенного напротив реанимационного, выходили в коридор, но едва замечали руки и одежду военного, разворачивались и торопливо уходили. Никто из них не рискнул сделать замечание сидевшему мужчине. Все понимали, что у того великое горе и теперь старались не мешать праздными разговорами рядом.