Утро было глазом

Чтобы разговорить первого, нужно спросить о его родных местах, чтобы расположить к себе второго, нужно завести речь о фондовом рынке, третьего – о дневниках Блока, а здесь голяк. Пустота. Вы положили передо мной его снимки, и я вспомнил его внешность, уберете их и спросите через мгновение, как он выглядел, я ничего определенного вам не скажу. Цвет волос? От пепельно-серого до темно-каштанового, с рыжетцой, цвет глаз – серым по серому и кобальтом разведенный; цвет кожи? – раньше о таком говорили «геморроидальный», а может быть, ближе к бледному?

И все-таки мы разговорились. Полагаю, от скуки, больше не от чего. Я устроился в соседний с Карлицким И. И. отдел месяц назад, толком так и не сумел завести знакомств. Действительно, от природы я застенчивый человек, а там, где застенчивость, там либо неумеренная гордость, либо неуемное самоуничижение. В моем случае? (Пауза) Скорее, первое. Но знаете, а ведь гордости без испытанного хотя бы раз унижения и не бывает вовсе. Я к тому, что у Карлицкого И. И. что-то подобное тоже могло случиться в детстве или уже в полнотелой юности. Нет, об этом мы с ним не говорили. Он подошел к моему столу, уставился на дораду и спросил, знаю ли я, сколько пластика ежегодно выбрасывается в океан. Я назвал одно число, оказалось совсем иное. И тогда он мне показался любопытным, что ли. Вторая моя мысль: в таком скучнейшем приминистерском месте работает борец за природу, настоящий подрывной системы. Я заблуждался. Он стал сыпать не связанными между собой вопросами, какова средняя продолжительность жизни в России, сколько крови за жизнь прокачивает сердце человеческое. Оказалось, четыреста тысяч тонн, четыреста тысяч тонн. Вы только вдумайтесь! А потом он внезапно погас, нас захватило какое-то новогоднее действо и пришлось угадывать строки из известных песен, а потом самим их напевать. Не люблю попсу – не потому, что она плоха сама по себе, а потому, что отодвигает человека от того, что по-настоящему ценно. Не обязательно Толстой, может быть, пятнадцатиминутка Евангелия перед сном, может быть, нечто большее.

Да, я не сбиваюсь. В следующем году мы имели два разговора: оба – перед Пасхой. Первый – незначительный, о рабочих делах, об уровнях зарплаты и о справедливости наемного труда как такового. Солнце било в десять тысяч окон. Исход марта. Я уже было забыл, как выглядит Карлицкий И. И., но вот он встал передо мной, словно сотканный из солнечных лучей бес. Ангельская оплошность. Такой не пал вместе с Сатаной, потому что долго колебался, и тем заслужил презрение обеих воинствующих сторон. Вид из столовой открывался на поля для гольфа, над ними возвышалась церковь семнадцатого века – узорочье с сиятельными куполами, словно золотом там было намазано. Я доканчивал курицу вилкой, разрезав ее предварительно ножом. Каюсь, воспитание у меня обыкновенное. Ничего сверх. Карлицкий И. И. спросил меня, играл ли я хоть раз в жизни в гольф. Я ответил, что не приходилось. Вот и ему не пришлось, – ответил он, – и он тогда сыграет в него, когда это сделает ровно половина жителей страны в возрасте от восемнадцати лет. Я выразил недоумение. Он толком ничего не объяснил. Было томно – словно солнце всходило от церковных куполов, а поля – искусственно-зеленые – догорали в его свете до пала.

Третья встреча произошла с Карлицким И. И. на Страстной. Мы столкнулись на проходной в начале седьмого. Он выглядел так же, как всегда: неопределенно, что ли; приложил свой пропуск к турникету и помахал им. Пришлось к нему присоединиться по дороге к остановке. Вы не подумайте, что это было в тягость. В конце концов, я чувствовал, находясь с ним, что нахожусь вблизи своей порченой копии. Не знаю, с чего начальство решило, что я был самым близким ему сотрудником. Это неправда. Нет. Всего три встречи. Я полагаю, что это было сделано, чтобы насолить мне. Всякая странность кажется обществу наказуемой. Странным созданием был Карлицкий И. И., странным созданием я, видимо, представился начальству, когда отказался от руководства отделом. На то были свои причины. Можно сказать, житейские. Можно сказать, бытийные.