Утро было глазом

В следующем году – в куда более солнечный сентябрь – он выступал с лекцией в университетском городе, расположенном совсем близко от его дома. Отцу о своем приезде он ничего не сообщил, у него было всего полтора дня, и половину второго дня он хотел провести именно так, как было написано в присланной ему повестке: на борту теплохода, наслаждаясь прогулкой по реке. Лекция, прочитанная накануне, не удовлетворила его, слушатели зевали, вопросов не задавали и все как один имели такое выражение лиц, что говорило: «Ты учи нас, москвич, мы, конечно, тебя послушаем, но сделаем все равно по-своему». И самим собой он не был доволен: толстые сизые чайки лениво реяли над речпортом, в отдалении слышался скрип грузовых составов, сочленений стальных вагонов, – и Алексей ощутил тоску по чему-то мимолетному, проходя по трапу, он вдруг понял, что не может ясно себе представить, в чем заключается эта тоска. Да, с верхней палубы он будет смотреть на поросшие бором берега реки, на сосны, в корни которых разложились его прабабушки и прадедушки, а сейчас разлагаются его бабушка и мать, и корни эти вскрывают, коверкают асфальтовое покрытие города, готовятся целиком оплести его под землей. Проходя мимо застекленного буфета на нижней палубе, он услышал обрывки новостей из радио: «…проведены учения с бомбометанием… в крымское небо взмыли новейшие российские бомбардировщики Су-24М и Су…» Смазалось. Мысль о России и разладе была прервана запахом копоти, который явственно ощущался на корме, трепыхался грязный бело-лазурно-оранжевый стяг, и, поднявшись на верхнюю палубу, он поразился малолюдности и убогости этого теплохода. Снизу на борт еще заходили люди, толстые чайки разминулись в небе, помощник капитана сплюнул в воду, ступил на один из отбойников, смастеренных из покрышек, прислоненных к бортам, и махнул рукою вниз, как показалось Алексею, своему отражению.

Был теплый день, небо было иссиня-голубым чуть выше окоема, теплоход взял курс на новый мост, торжественно открытый пятнадцатью годами раньше, и, попеременно окинув взглядом оба берега, Алексей ощутил, что он, равно и все жители города, был лишним здесь. И если там, в университетском городе, панельные истуканы вырывали у бора последнюю жизнь, то за излучиной реки, за правым порожистым берегом бор побеждал и нависал, – и что значили семьдесят городских лет по сравнению с несколькими тысячами – первобытного леса, изрезанного теперь дорогами и просеками, оскверненного могилами и заправками, сутулыми великанами домов и хрупкими остовами торговых центров?

– Вы, Алексей, задумались над тем, как обустроить Россию?

Этот голос… где-то, в каком-то другом сне, он уже слышал его. Он поднял голову и встретился с сине-колкими глазами Леры Вулан – свою фамилию она назвала спустя полчаса, когда рассказывала, что решила оставить ее после свадьбы, которая пройдет на следующей неделе. Она была одета в шерстяное пальто с длинными вырезами для рук, ноги ее облегали узкие темные штаны, а изнизу к ним поднимались голенища полуботинок, на носках которых изображены были розы а-ля палех. Словно вырванное ангельское крыло, за спиной ее развевался бордовый шарф с бахромой.

– Как! Вы, Лера? Не понимаю!

– Вы помните, как меня зовут?

– Я… я…

И он снова потерялся, и, разметав полы пальто, улыбаясь, почти не глядя на него, но вместо этого – на водное пространство, уходящее к соснам, она села рядом с ним за облупившийся стол и стала говорить о себе, – он слушал ее, и ему казалось, что их связывала не простая мимолетность из второго столбца, а нечто большее, – будто они знакомы десять лет, разлучились всего на пару, и теперь силятся вспомнить тот особенный язык, который был свойственен старым знакомым, когда он еще жил в городе, а она не поступила в университет. И – удивительно, – но с ней он чувствовал какую-то легкость, какой-то мгновенный провал под ногами, который ощутил однажды при наборе высоты в том турбовинтовом самолете, что сейчас летел, оставляя позади себя нежный барашковый след, на северо-запад… И он указывал ей вверх, в худосочное сентябрьское небо, и показавшийся на левом, пологом берегу смешанный лес – пожелтевший и зрелый – только оттенял его малокровную голубизну.

Взглянув на ее волосы, Алексей понял, что они крашеные – и тогда были ими – на корнях темно-каштановые, особенно явно на макушке головы, цвет волос его матери, а на кончиках – рыжие – еще ярче, чем солнце, чем блестящая от солнечных бликов вода вокруг парохода. И он снова рассказывал ей о своей московской жизни, о том, что у него все впереди, что, может быть, Лера, тебе переехать в Москву, айда? И когда он узнал, что она выходит замуж, он присмирел, поднял воротник пальто, насупился и предложил ей принести что-нибудь из буфета, и, вернувшись с заваренным чайником, сопровождаемый буфетчицей, укутанной в шаль и несшей две кружки следом, рассмеялся в лицо Лере и снова стал звать ее в Москву.

– То есть вы готовы взять в жены почти незнакомую вам женщину?