Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов

Все замирают, наблюдая за льдиной, как за живым существом. Но льдина как бы чувствует угрозу ледореза и в последний момент ухитряется проскользнуть мимо него, пожертвовав лишь небольшой своей частью, мгновенно превращающейся в осколки. Общий вздох огорчения.

– Ну вот энта-то непременно на ледорез натолкнется. Гляди, какая агромадная. И прямо на бык ползет, – пророчит дядя Костя.

И в самом деле: плывет не просто льдина, а большое ледяное поле со следами санных полозьев и конских копыт, клочьями оброненного сена. Совсем недавно где-то около Можайска здесь был переезд через реку.

Публика настороженно замолкает.

Ледяное поле, словно желая доставить удовольствие зрителям, прямиком двигается на опору. Вот, почувствовав острую преграду ледореза, оно с яростью налезает на него, дыбится и, кажется, готово броситься на нас, толпу праздных зевак. Мост содрогается, становится страшно: не обрушится ли? Но вот под давлением ледореза поле с треском разламывается на две почти равные части. Соскальзывая по обе стороны ледореза, они как бы неохотно уплывают в проемы. На мосту гул одобрения.

– Вон он её как! Будто ножом полоснул.

– Толстая, стерва.

– Ведь вот хотела обойти, да на удалось.

– Так ей и надо.

– А ведь деревенский мост не устоял бы.

– Какое устоял бы! Их в ледоход знаешь, сколько сносит? Одни щепки летят.

– Да и не всякий городской устоит.

– Ну наш-то хоть какую льдину выдержит. Строили с пониманием.

– Да, таперь уж так не построят. Не те мастера.

– Гляди, мужики, новая ползет.

– Новая, да уж не такая. Жидка больно.

– Ну с етой он расправится, как повар с картошкой.

Новая льдина, поменьше, но, пожалуй, потолще предшествовавшей, ударяется о ледорез, чуть отходит, словно беря разгон, но участь ее тоже решена: сначала её рассекает трещина, напоминающая молнию, затем льдина разламывается надвое.

Уже смеркается, на дальней льдине сереет какой-то продолговатый предмет.

– Гроб что ли или бревно?

– Сам ты бревно. Не видишь что ли – лодка.

В самом деле: лодка, вернее остаток лодки, вмерзшей около берега в лед. Все осуждают ленивого хозяина лодки, не вытащившего её вовремя на берег.

– Что там лодка, я видал, как собаку с конурой на льдине несло.

– Как же конура-то на реке оказалась?

– А хрен её знает, может, кобель на цепочке на лед затащил.

– Ну ты скажешь!

– Ей-богу, сам видел!

– А то, бывает, и людей уносит.

Взоры зевак устремляются вдаль с тайной жестокой надеждой увидеть льдину с людьми.

После ледохода на реке начинался паводок. В предвидении его подвальные и полуподвальные окна прибрежных домов заделывались плотными щитами, зазоры между ними и стенами промазывались варом. Тем не менее вода нередко заливала нижние помещения, после паводка пожарные откачивали её насосами. Узнав про москворецкие наводнения еще дошкольником, я стал смертельно бояться, что вода зальет и нашу квартиру, расположенную на втором этаже. Однако меня успокоили: наш дом стоит далеко от реки и к тому же на холме.

После постройки в 1938 воду канала Москва – Волга и связанных с ним водохранилищ вода в реке регулируется и Москва избавилась от угрозы наводнений. Построили и новые мосты, однопролетные, без опор. Так что если бы даже лед не взрывался в верховьях, увлекательной картины разламывания льдин ледорезами увидеть было бы нельзя.

А жаль: ледоход был праздником, хотя и некалендарным, для многих москвичей.

13 Бульвары

Я сызмальства был «околобульварным жителем»: наш переулок выходил на Покровский бульвар. На этом бульваре ребенком я играл в мяч, потом пересекал его, идя в школу, в Большой Вузовский переулок[21], а в студенческие времена гулял здесь или сидел на скамейке, беседуя с приятелем.

Однажды в теплую зиму 1940–1941 года, возвращаясь домой после студенческой пирушки, поздно вечером я долго сидел на бульварной скамейке с молодым поэтом Михаилом Кульчицким. Крупный, широкоплечий Михаил, сильно, но приятно подвыпивший, никак не отпускал меня, читая свои стихи:

Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным,
Славлю мальчишек смелых,
Которые в чужом городе
Пишут поэмы под утро,
Запивая водой ломозубой,
Закусывая синим дымом…

Стихи молодого харьковчанина сменялись признаниями: «Мы с тобой не пропадем, Юра! Ты богатырь, и я богатырь».

Но богатырем был он, а никак не я, потому-то, наверное, он вскоре и пропал навсегда – погиб под Сталинградом в январе 1943 года, оставив после себя несколько прекрасных стихотворений. А не погиб бы, то, уверен, превратился бы в крупного поэта.

Чистопрудный бульвар.

Открытка 1938 г.

В начале августа 1941 года, накануне ухода в военкомат, светлым вечером я в одиночестве вышел прогуляться на Покровский и Яузский бульвары, особенно мне дорогие, поразмыслить наедине, попрощаться с местами детства и юности. Посидел молча на одной из скамеек Яузского бульвара, но недолго – всё настроение испортила какая-то приставшая девка.