Утро, полдень и вечер

Джон Домбровский выбивался из сил. Никогда прежде ему не приходилось усомниться в своем умении обращаться с детьми. Однажды — это было давно, на охоте, — ему довелось оперировать ногу сына, попавшего в капкан. Джон самостоятельно ампутировал два пальца на ноге мальчика, воспользовавшись охотничьим ножом, прокаленным в тлеющих углях, и сделав примочки из жеваного табака. А теперь он очутился в положении, справиться с которым не мог.

Детей к нему привели хороших, как на подбор. Но почему-то сегодня, разумеется не нарочно, они поломали почти все его деревянные машины, без конца ссорились между собой и даже как будто с удовольствием дрались. От маленького Сиприано Фернандеса, который еще не научился себя вести, можно было ожидать шалостей, сегодня же его буйство заразило самых дисциплинированных детей. Джону они напоминали новобранцев перед первым боем: объятые страхом, не владеющие собой. Некоторые из них убежали, когда он попытался помешать их озорным играм.

Впервые Джон подумал, что не отказался бы от помощи. Но именно сейчас — и тоже впервые — он не мог на нее рассчитывать. В городке, где люди поневоле делили все тяготы жизни, каждая старуха, каждая девушка, даже старики и мальчишки, пока что избежавшие ареста, присматривали сегодня за такими же голодными, непоседливыми сорванцами всех возрастов, которые задирали друг друга и раздражали взрослых.

Когда появился Хосе Амадо, Джон решил, что тот поможет ему вытирать носы, успокаивать ребят и чинить игрушки. Однако у Хосе и в мыслях ничего подобного не было. Он пришел сюда поделиться новостями с Джоном, который плохо знал испанский и поэтому оставался, пожалуй, единственным человеком в Ла Сьенегите, кому Хосе еще не успел передать слухи и собственные предположения.

Однако в доме стоял такой шум, что разговаривать было невозможно. К тому же Джон был слишком занят детьми. Он то вытирал чьи-то слезы, то разнимал драчунов, то отнимал стамеску у мальчика, который порезался, и перевязывал ему рану, то совал в рот грудному младенцу тряпочку, смоченную в козьем молоке.

Хосе Амадо придержал свой болтливый язык и, посмеиваясь, наблюдал за непривычно растерянным Джоном. Эта сцена напомнила ему собственное детство в горах графства Сан-Исидро. Однажды на их деревню напали апачи, они убивали людей, поджигали дома и угоняли скот. Тогда в их деревне царила такая же суматоха. Он как живого увидел своего деда, с огромными, словно у Домбровского, усами. Придерживая вываливающиеся из живота кишки, дед, спотыкаясь, брел домой за винтовкой, чтобы принять участие в бою.

Потом эта страшная картина сменилась другими, уже мирными. Вспомнились теплое солнце, обширные поля кукурузы, мохнатые овцы, бродившие по зеленому холму, и мальчик Хосе (тогда его звали Пепе) в оленьих штанах и ситцевой рубахе с собакой Лобо, похожей на волка. Незаметно для себя Хосе Амадо тихонько запел песенку своего детства. Слова песни сейчас казались ему глупыми, а ведь когда-то они были исполнены чудесного смысла, напоминали о матери, тепле ее тела в холодные ночи. А вот и сама мать в длинной юбке стоит на коленях у большой каменной ступы и, мерно покачиваясь и напевая старинную песню, толчет зерно. Чем яснее вырисовывалась в памяти Хосе эта картина, тем громче звучал его тонкий, дрожащий старческий голос, пока до его сознания наконец не дошло, что он поет.

Кое-кто из детей услышал песню и подошел к Хосе, Джон, сидевший в другом конце комнаты, подбадривал его знаками.

Хосе перестал петь и засмеялся. Нагнувшись к маленькому Октавио Виджилу, или попросту Тавито, он взял его к себе на колени и спросил:

— Ты любишь песенки, chamaco?[50]

Тавито молчал. Он очень смутился и даже боялся моргнуть. Но другие дети закричали:

— Да, да, спой нам!

— Bueno[51], — сказал Хосе, глядя на сидевшего у него на коленях ребенка, словно это он ему ответил. — Мы споем с тобой вместе. Но о чем? Это нужно решить. А! Мы споем про твои пальцы.

— Si, si, про пальчики! — кричали дети.

Один Тавито молчал, широко открыв глаза.

— Ты любишь свои пальцы? — спросил Хосе, видя, что Тавито от смущения принялся сосать большой палец.

Дети засмеялись. Хосе осторожно вынул палец изо рта Тавито и, сжав его руку в кулак, потянул за мизинец.

— А теперь слушай внимательно, — сказал Хосе и запел: «Este el chiquito…»[52]

Здесь Хосе запнулся, так как мизинец вырвался и присоединился к остальным пальцам.

— В чем дело? Он, наверное, устал. Вставай, малыш! Дети давились, сдерживая смех. Хосе Амадо снова выпрямил мизинец Тавито.

— Стой! — скомандовал он.

Но мизинец, как только его отпустили, снова согнулся. Какая-то девочка громко прыснула.

Ободренный Хосе опять выпрямил мизинец.

— Поднимайся, малыш.

Но палец опять согнулся. Хосе подхватил его.

— Madre de Dios![53] Да настоящий ли он?

Дети захохотали.

— Разве у него нет косточки?

Детвора покатывалась со смеху. Некоторые даже упали на пол, держась за животы. Но лучшей наградой для Хосе был звонкий смех Тавито.

Хосе отпустил мизинец.

— Смотрите, он не держится, словно из желатина сделан.