Уцелевший

Психолог, кстати, не отходит от меня не на шаг — типа присматривает за мной, как бы чего не вышло. Чтобы она не мозолила мне глаза, я прошу ее нарезать лайм. Принести сигареты. Сделай мне еще выпить, говорю я, иначе я покончу с собой. Клянусь. Запрусь в ванной и вскрою себе вены опасной бритвой.

Психолог приносит мне очередной джин-тоник и спрашивает, нет ли у меня желания помочь с опознанием тел. По идее, это должно мне помочь освободиться от прошлого. Как бы там ни было, говорит психолог, это все-таки мои люди, моя плоть и кровь. Друзья, знакомые и родня.

Она раскладывает передо мной на столе те же самые казенные фотографии десятилетней давности. Сотни мертвых людей — рядами, плечом к плечу, на земле. Они смотрят на меня невидящими глазами. Их кожа — синюшно-черная от цианида. Их тела так раздуты, что темная одежда кустарной выделки едва не трещит по швам. Прах к праху. Пыль к пыли. Если б и вправду все было так быстро и просто — сразу в прах, сразу в пыль. Тела на земле. Окоченевшие, дурно пахнущие. Так психолог пытается встряхнуть мои чувства. Она говорит, что я подавляю в себе свое горе.

Может, я все-таки выберусь из своей скорлупы и, как говорится, займусь опознанием этих мертвых людей?

Если убийца действительно существует, говорит психолог, я мог бы помочь установить его личность. Наверняка это тот, кто должен быть среди этих людей, но кого там нет.

Я говорю: нет, спасибо. Мне не нужно рассматривать эти снимки. Я и так знаю, кого там нет. Там нет Адама Бренсона.

Психолог собирается сесть, и я прошу ее поплотнее задернуть шторы. Там снаружи стоит фургон местного телевидения. Все, что они снимают через окно кухни, сразу же передается на спутник. Мне вовсе не хочется, чтобы в сегодняшних новостях меня показали на фоне грязной посуды, наваленной в раковину. Гора немытой посуды, мы с психологом — за кухонным столом, с телефоном и всеми ее бумажными папками, разложенными на желто-белой клетчатой скатерти, — распиваем джин-тоник в десять часов утра.

Голос за кадром в сегодняшних новостях расскажет, что последний из уцелевших сектантов из Церкви Истинной Веры, последней в Америке секты смертников, находится под непрестанным наблюдением специалистов-психологов после трагической вереницы самоубийств, когда оставшиеся сектанты один за другим уходили из жизни.

А потом — перерыв на рекламу.

Психолог листает папки своих последних подопечных. Бреннон, ныне покойный. Уолкер, ныне покойный. Филипс, ныне покойный. В общем, все умерли. Все, кроме меня.

Девушка, что покончила с собой вчера вечером — единственный, кроме меня, человек, кто еще оставался в живых из общины Церкви Истиной Веры, — она наелась земли. Для этого даже есть специальное название. Геофагия. Говорят, геофагия была популярна среди африканских рабов, которых везли в Америку. Хотя «популярна», наверное, не совсем верное слово.

Она вышла на задний двор дома, где проработала одиннадцать лет, встала там на колени и принялась набивать себе рот землей прямо из розовой клумбы. Это все есть в отчете у психолога. Потом у нее случился разрыв пищевода, потом — перитонит, и на рассвете она умерла.

Девушка до нее покончила с собой, сунув голову в духовку. А до девушки был парень, который перерезал себе горло. Все в точности так, как учила Церковь. Придет день, и грехи царей мира сего падут на головы наши и нас погубят, о горе нам, горе, и армии мира сего ополчатся на нас, и придут, воя волком, по наши души, и чистейшие из детей Божьих своей же рукой оборвут жизнь земную свою и отправятся на Небеса, в объятия Господа нашего.

Поход в Небеса.

Да, и еще: тот, кто не сможет уйти в Небеса к Господу нашему в первых рядах, должен последовать за остальными как можно скорее.

И они уходили. Все последние десять лет. Мужчины и женщины, горничные, садовники и рабочие. По всей стране. Друг за другом. Кончали с собой. Несмотря на программу поддержки уцелевших.

Все, кроме меня.

Я спрашиваю у психолога: может быть, она застелет постели? А то если мне снова придется подтыкать уголки, как в больнице, я лучше сразу засуну голову в кухонный комбайн. Но если она согласится, я даю честное слово, что ничего над собой не сделаю и, когда она вернется, она застанет меня в полном здравии.

Она уходит наверх. Я говорю: спасибо.

Первое, что я сделал, когда узнал, что все братья и сестры в церковной общине мертвы, отбыли на Небеса и все такое, — я начал курить. Это было, наверное, самое умное из всего, что я сделал в жизни: начал курить. А сегодня, когда психолог прикатила с утра пораньше — мол, хватит спать, займись делом, и, кстати, последняя из уцелевших, ну, кроме тебя, приказала вчера долго жить, — я сел на кухне и внес приятное разнообразие в долгий и нудный процесс своего затянувшегося самоубийства в виде хорошей порции спиртного.

Церковь велит мне покончить с собой. Но нигде не было сказано, что я должен немедленно все бросать и кончать с собой прямо на месте.