Увидеть весь мир в крупице песка…

Позвали Малиновского – «вечёркинского» фотографа. Появились ещё люди. Перешли в другой кабинет – более просторный.

– В шапке, что ли фотографироваться-то? – спросил Олжас.

– Да нет, зачем же в шапке? – возразил кто-то.

– Да вот, он говорит, – указал на меня Сулейменов. Видимо, ему действительно понравилась эта идея сфотографироваться в шапке.

Но все уже начали окружать Олжаса.

– Юра, подходи ближе, ближе, становись рядом – это будет исторически-памятный снимок, – обратился ко мне Бернадский.

Я, было, двинулся, но сотрудники уже сгруппировались около поэта. И мне досталось место где-то с краю. Малиновский, как всегда, помпезно громко объявил команду, замереть всем, и, сняв крышку объектива, сделал снимок.

…Фотографии я не видел, так как редко появлялся в редакции, но знаю, что и моя физиономия запечатлена рядом со всеми уважаемым поэтом Олжасом Сулейменовым. Правда, на фотографии он был, к сожалению, без шапки.

Коллеги

(которые у костра)

Брага была на исходе. Полуторалитровая химлабораторская кружка – разводящий – при зачерпывании касалась дна и набиралась только на треть. Да и пить эту прогорклую, наполовину выдохнувшуюся жидкость не хотелось. Стаканы и пивные кружки подолгу стояли не тронутыми, забытыми. И не мудрено. Три дня лагерь ходил ходуном – обмывали премию. Пели, плясали, кричали, хохотали и много пили. Хотя до железнодорожного разъезда было всего пять км, уазик поработал на славу. За вином ездили и в одиночку, и всей компанией с гитарой, с песнями и с матом. Женщин в лагере не было, и никто не стеснялся в выражениях. Но всё это осталось позади. Наступило время раздумий и тихой беседы у костра. Резиновый автомобильный баллон догорал, и можно было спокойно отдаться воспоминаниям, удобно устроившись на чурке, то и дело, не отодвигаясь от огня. Слева дремало море, а вокруг затаилась степь. У костра находилось шесть человек. Пятеро из них – геологи. Шестой – высокий, сухопарый и седой – поэт. Он был в гостях у геологов. Все эти люди на свой лад были «легендарными» в своей среде.

В. И. Сташков

Человека, который сейчас больше всех находился в движении – следил за костром, черпал брагу и оказывал мелкие услуги, звали «Вахой». Иногда его, обычно при знакомствах, рекомендовали как «профессора из Ленинграда». На самом деле это был Василий Иванович Сташков. Фигура в нашем полевом мире довольно известная. Когда – то он был не плохим сменным мастером на самоходных буровых установках. В поле такой человек просто необходим. Он одинаково хорошо разбирался и в буровых и в автомобильных механизмах. Хорошо отмывал шлихи, подготавливал металлометрические пробы, разбирался не плохо в камнях, отбирая образцы, и при необходимости, умело рыл шурфы и канавы. В поле он был, как дома, отлично ориентировался на местности, и ничего ему кроме спального мешка не требовалось из комфорта. «Вахой» его прозвали за внешнюю схожесть с чеченцем. Подвёл горбатый нос, хотя от природы его нос был типично русским и даже курносым. Потомок последних семиреченских (илийских) купцов Сташков после каждой пьянки, а выпить при случае он был мастак, приходил с ободранным носом. Когда у него спрашивали, в чём дело. Он парировал непременно одним и тем же словом – «золотуха». При любых Васиных падениях больше всего почему-то страдал нос и поэтому с годами он приобрёл конфигурацию турецкой сабли, повёрнутой лезвием вверх.

Тем ещё ценен был этот человек для геологии, что был бобылём. Никогда у него не было ни жены, ни детей. Только старая мать была той утешительной пристанью, которая порой так необходима вечному скитальцу. Мать свою он до слёз любил, хотя часто обижал, разумеется, в нетрезвом виде. Деньги, если она заставала его при них, он охотно ей отдавал, хотя потом выуживал под разными предлогами ещё больше, чем давал. Удивительное отношение к деньгам было у этого человека. Они словно жгли его. Как только он получал положенную ему сумму, а были времена, когда сумма эта была не малой, Вася устраивал, как он любил выражаться, – «фестиваль». Любой проходимец в такие моменты мог быть обласкан этим честным не в меру щедрым, подгулявшим тружеником. Немало перепадало от него официантам, сторожам, таксистам (он непременно в такие дни являлся домой «на моторе») и всякого рода минутным друзьям. Настоящие друзья, близкие его товарищи пытались как-то проявить заботу о нём. Забирали у него часть получки, покупали одежду, передавали матери. Но всё это было бесполезным занятием. Новые брюки или пальто он тут же загонял первому попавшему барахольщику «за бутылку». «Бутылка» – вот та стандартная цена, за которую Василий Иванович мог продать с себя всё. В конце концов, он оставался в неизменном спортивном вылинявшем трико, залатанном и перелатанном заботливыми руками горемычной старушки.