Увидеть весь мир в крупице песка…

С годами у Сташкова появились странные привычки, с которыми мириться стало почти невыносимо. В пьяном виде у него вдруг появлялась бессонница и страсть к разговору. Причём, говорил бы он сам с собой, это куда бы ни шло. Нет, ему нужен был собеседник. И он шарахался по лагерю от одного к другому, выводя из себя бесконечным потоком речи любого, кто подворачивался под руку. Речь эта была бессвязная и совершенно не понятная, лишенная какой-либо логической нити. С тех пор, как он лишился двух передних зубов, его пьяное бормотание стало невыносимым. Старые воспоминания наплывали на него как-то сразу, единым планом и целиком захватывали его. Если же кто вступал с ним в беседу – оказывался вдвойне несчастным. Любое слово собеседника вызывает у Вахи целые ассоциации воспоминаний, о которых он сразу же начинает говорить непослушным «кирзовым» языком, вываливающимся в беззубый проём. В это время сигарету он обычно не курит, а жуёт. Она тухнет. Он просит и ищет спички. Прилипший на губах его табак усиливает неприятные чувства. Произнесёте вы слово «погода» – и Сташков припомнит какую-нибудь такую погоду, о которой и за ночь невозможно выговориться; произнесёте слово «дорога» – и снова поток неразборчивых звукосочетаний посыплется вам навстречу: – уж дорог-то у Василия Ивановича, слава богу, было не счесть. Тут он вас заведёт и в Манчжурию, где ему пришлось наступать с боями на япошек и где он даже собственноручно прикончил «японца-ростовщика в шёлковом халате», который чуть было не угрохал нашего солдата. Не говоря уже о геологических дорогах многолетних скитаний по Казахстану. И если вы даже умышленно попытаетесь выслушать Ваху до конца, то это окажется бесполезным, безнадёжным занятием, так как не будет видно никакого конца и тем более последовательности в его бормотании. В этой связи интересный эпизод мне (автору этих строк) пришлось однажды засвидетельствовать.

Не успели мы выехать из города, как вдруг в машине застучал мотор, шофёр не мог, вернее не имел возможности устранить неполадку и предложил вернуться в город с тем, чтобы достать необходимую деталь и потом уже трогаться в дальний путъ. Решено было всем остановиться у знакомых в пригороде и ждать, когда машина будет отремонтирована. Я, воспользовавшись случаем, уехал на ночь к своему родичу. Когда на следующий день я вернулся в назначенное место, то застал следующую картину:

В запыленном придорожном палисаднике прямо на земле сидит грустный Баскарма (наш начальник), кругом разбросаны пустые бутылки, рядом недопитая с вином, закусь – яблоко и луковица. Баскарма затыкает пальцами уши и страдальчески качает головой. Недалеко от него пьяный Василий Иванович. Он еле держится на ногах, что-то бормочет и жестикулирует руками. Увидев меня, Баскарма заметно повеселел. – Будь другом, – сказал он, – сходи в аптечный киоск за пластырем и заклей ему рот – сил моих нет. Вконец заговорил он меня… Баскарма смачно выругался и, почувствовав, что мучениям его пришёл конец, залпом уничтожил остатки вина. Сташков же удивлённо уставился оловянными глазами на Баскарму, потом резко спохватившись, продолжил свою нечленораздельную речь. Из всего, что он говорил тогда, только брань и была доступна человеческому восприятию.

…В повседневном же геологическом быту Василий Иванович был заботливым, услужливым товарищем. Свою работу не любил откладывать, старался выполнить её сразу же, хотя это и требовало иногда настойчивости и упорного труда. Но как бы там ни было «легендарным» он всё – таки стал за свои пьяные гастроли. Появилась даже песня, которая называется «Песня пьяных буровиков – Васьки Сташкова и деда Харьковского»:

Жизнь – рыба добрая, не зря её мы хвалим.

До гроба, эх, до гроба, нам пить и фестивалить.

Но водка чтой-т не крепкая, и кружки чтой-т пусты.

Зачем волкам жилетки, когда кругом кусты?

– Эй ты, корявый тёрка! глаза твои морожены, -

Укажи нам чёрта, где б всё с себя мы сложили.

Ведь жизнь – рыба добрая, не зря её мы хвалим.

До гроба, эх, до гроба, нам пить и фестивалить!

– Куда ты, шилом бритый? – Слушай, брат, сюда:

С нас хоть всё сними ты, но пузырь подай!

Холодно ли жарко – поймёшь, надеюсь, ты-

Волк всё – равно обшаркает жилетку об кусты.

А жизнь – рыба добрая, не зря её мы хвалим.

Да гроба, эх, до гроба, нам пить и фестивалить!

Сгинь с лица, морока, пусть хмурятся хмыри!

Шире, друг, ворота – горит душа внутри!

Мы нынче пьём – не бурим, у нас, брат, фестиваль!

А кто клянёт нас с дури, тот попросту «февраль»,

Ведь жизнь – рыба добрая, не зря её мы хвалим.

До гроба, эх, до гроба, нам пить и фестивалить!

Песня замечательна тем, что в ней использован лексикон Василия Ивановича и деда Харьковского – тоже по-своему удивительного буровика, которого теперь уже нет в живых. Будучи уже пенсионером, он уехал на Мангышлак и продолжал там работать. Однажды его нашли в наполовину сгоревшем полевом вагончике. Дед Харьковский лежал на полу, рядом с ним были разбросаны деньги. Но сам был уже мёртв.