Узбекские повести

— А почтенный Хуччи продал своего скакуна. Дешево продал, как воду… Понимаете, всего за тысячу рублей продал! Я сам хотел купить, да не было денег. А хоть бы и были, все равно не купил бы за тысячу рублей, это ведь так дешево… Мне было бы стыдно перед Хуччи. А теперь новый хозяин меньше чем за полторы не отдаст.

— Тогда почему же продал за тысячу? — спросил Мустафа.

— Это почтенный Хуччи продал за тысячу, — сказал Ибадулло Махсум. — Теперь он уже не хозяин своему коню. Купил-то его кто, вы знаете? Салим, да-да, этот самый Салим Разбойник! А теперь он меньше чем за полторы не отдаст. Вы, Мустафа, знаете цену хорошему коню, скажите, сколько бы вы отдали за коня почтенного Хуччи?

— Я в конях совсем не разбираюсь, — ответил Мустафа. — Но конь у него вроде был неплохой… Тысячи на две бы потянул…

— Вот. А он за одну тысячу продал, Мустафа. Да что толку говорить!

Ибадулло Махсум встал.

— Идемте, — сказал он Мустафе. — Идемте со мной, посмотрите.

Мустафа послушно пошел за ним. Они вошли во двор Ибадулло Махсума. Но хозяин не пошел к своему дому, а свернул налево, к хлеву. Заглянув в хлев, Мустафа увидел на земле каменных баб, какие-то вытесанные из камня головы.

— Вот, смотрите!.. — сказал Ибадулло Махсум.

— Да, видно, такая уж работа у вашего сына, — Мустафа подумал, будто Ибадулло Махсум жалуется на своего сына, каменотеса, который недавно опять переехал жить в город. — Что поделаешь, раз у него такая работа…

— Нет, нет, вы туда посмотрите, Мустафа!.. — показал Ибадулло Махсум в глубь хлева.

Мустафа посмотрел и увидел огромного белого осла.

— Вот, — сказал Ибадулло Махсум.

Они снова вышли со двора.

— Все это бабьи козни, Мустафа, — сказал Ибадулло Махсум. — А так у меня есть свой осел, вы видели, черный, с такими отвислыми ушами, как у Турабая. Но я не мог отказаться и от этого белого. А знаете, как все получилось? Когда почтенный Хуччи продал своего коня, он купил двух белых ослов. Сам-то почтенный Хуччи не слушается баб, но у него есть сын, Иргаш, учитель, ясно, это он пошел у них на поводу. Я знаю, они давно надоедали почтенному Хуччи своими требованиями, продай коня да продай, зачем тебе на старости лет конь, упадешь и разобьешься, смотри, какой он у тебя резвый… Ну что из этого, что резвый, какой же это конь, если не резвый? Эх, Мустафа, я бы на его месте ни за что не продал. Теперь ему трудно придется. Салим Разбойник будет ездить мимо его ворот на его же коне, а почтенному Хуччи остается только смотреть…

Ибадулло Махсум сел на лавочку.

— Да, вот продал он своего коня и купил двух ослов, — сокрушенно продолжал Ибадулло Махсум. — Оба осла белые, пускай у нас с тобой будут одинаковые ослы, говорит, по свадьбам будем вместе разъезжать. Будь моя воля, я завел бы этих ослов в дом самого Иргаша, сына почтенного Хуччи, пусть бы там постояли с недельку, быстро бы он понял, каково вынуждать отца продавать коня. Что вы на это скажете, Мустафа, ведь я правильно говорю?

Ибадулло Махсум с надеждой посмотрел на Мустафу. Но тот молчал, не знал, что ответить.

— А я все равно откуплю у Салима Разбойника этого коня, — сказал Ибадулло Махсум. — Душу свою заложу, а коня откуплю. Без коня почтенный Хуччи совсем зачахнет, трудно ему придется, Мустафа.

Ибадулло Махсум вынул из кармана халата маленькую тыквинку с насваем, высыпал щепотку на ладонь и бросил под язык. Остатки насвая на ладони смел кисточкой из козлиного хвостика, укрепленной в затычке. Но и насвай, кажется, не отвлек его от горестных мыслей, он быстро выплюнул его из-под языка и продолжал молча сидеть, низко опустив голову. Мустафа топтался рядом, ожидая, когда он заговорит.

— Ладно, я, пожалуй, пойду, — сказал Мустафа немного погодя.

— У меня на душе кошки скребут, а вы уходите, — сказал Ибадулло Махсум, не поднимая голову. — Могли бы немного и посидеть…

Мустафе все равно было некуда идти. Он легко согласился, присел рядом на лавочку. Оба долго молчали. На холме показался Усман. Он медленно спускался к пруду Ибадулло Махсума, ведя на поводке бычка.

Усман напоил бычка и пошел обратно по тропинке. Ибадулло Махсум некоторое время следил за ним, затем обернулся к Мустафе.

— А Усман-то как похудел, что твой цыган в долгую зиму, просто страшно смотреть на человека. Могли бы вы хоть получше о нем позаботиться? Я бы на его месте сжег за это ваш дом. И не только дом, еще и сад бы спалил.

— Сад не сгорит, Махсум, — тихо возразил Мустафа, — там всего-то несколько яблонь, да и те очень редко посажены, не будут они гореть.

Ибадулло Махсума такой ответ очень обидел.

— Что вы заладили, будут не будут. Сбросить бы мне годков двадцать, я бы и воду поджег. Почему вы думаете, что ваш сад не будет гореть?

— Так ведь трудно же, Махсум, — сказал Мустафа, словно оправдываясь. — Это же не сухие дрова, думаю, сразу не загорятся.

— Если надо, загорятся, — сказал Ибадулло Махсум. — Вы мне не возражайте, Мустафа, мне и без того муторно.

— Да я и не возражаю, Махсум, — сказал Мустафа. — Но вы зря говорите, будто я об Усмане не забочусь. Быть мне последним псом, если я перестану о нем заботиться!