Узбекские повести

Мустафа сказал это так резко, что даже сам смутился.

— Он ведь у меня словно сын, Махсум, — продолжал Мустафа уже более спокойно. — Видит бог, я душу свою не пожалею ради Усмана. Только вот старуха моя не всегда умеет умно сказать, иногда такое ляпнет.

— Старухи все дуры, — подытожил Ибадулло Махсум. — Вы мне о них лучше не говорите, Мустафа. Все они круглые дуры, что у вас, что у почтенного Хуччи, что у меня — все до единой дуры.

— Усман парень неплохой, жаль только, иногда выпивает.

— А вы его заставьте пни корчевать, — посоветовал Ибадулло Махсум. — Мой покойный отец частенько меня так наказывал, когда я приходил домой навеселе.

— Да неужели, Махсум!.. — удивился Мустафа. — Я никогда не слышал, что вы пили.

— Было и такое, — скромно признался Ибадулло Махсум. — Известное дело, молодость, Мустафа, даже сам наш господь бог не сразу познал себя. Вы предложите Усману пни покорчевать, здорово помогает!

— Как я могу ему такое предложить? — смутился Мустафа.

— Да будьте вы хоть раз мужчиной, Мустафа!.. — Ибадулло Махсум не на шутку рассердился. — До чего же вы добренький, даже тошно делается… Чего вы стесняетесь? Заставьте, и пускай корчует, пока не свалится от усталости. Вот и пить меньше будет!

— Теперь он вроде совсем мало пьет… — сказал Мустафа.

— Тогда какого черта вы на него жалуетесь? — вспылил Ибадулло Махсум. — Бросьте вы свое нытье. Все, кому не лень, ездят на вас, как на безропотном осле. Скажите, Мустафа, вы хоть раз в жизни от души выругались?

— Да нет, Махсум, не приходилось… — засмущался Мустафа.

— Тогда уходите, Мустафа, — сказал Ибадулло Махсум. — Уходите. Мне что-то не хочется с вами больше разговаривать.

Мустафа покорно встал.

У ворот ему встретилась Гульсара с лопаткой в руках.

— За водой пошла, клевер полить, — весело сообщила она. — А Усманджан дрова колет, — она вдруг понизила голос, словно собиралась открыть древнюю тайну. — Сам вызвался. Я не стала перечить, так-то все же лучше, чем слоняться без дела…

Мустафе не понравилась веселость старушки, но он промолчал.

— Пускай он займется полезным делом, — сказала она. — А то ходит проигрывает ваши деньги. — И, исполненная сознанием полезности дела, гордо вскинула голову.

Мустафа не выдержал.

— Да пускай он хоть меня самого проиграет, — неожиданно вскричал он.

Старушка опешила, даже выронила лопатку и ошалело уставилась на мужа, словно не узнавая его.

— Не будь же такой дурой, Гульсара, — продолжал Мустафа. — Не перегибай палку. Нельзя относиться к нему так безбожно. Ладно, иди уж, пусти воду.

Старушка Гульсара подняла лопатку и зашагала вверх, к эмирскому арыку.

Во дворе Мустафа увидел, как Усман пилит большой ножовкой таловые бревна. Сидит на сложенном вчетверо старом коврике под стеной кошары, рядом топор, и отпиливает от бревна коротенькие поленца. Силы парню не занимать, ножовка не выдерживает его усердия, гнется, застревает в бревне. Усману явно не по себе. Он пыхтит, чертыхается, сидит красный от прилившей к лицу крови, но ножовку не бросает…

Мустафе не хочется ему мешать, он осторожными шагами идет к хлеву, отводит от стены тачку. Через несколько минут, уже с нагруженной до краев тачкой, Мустафа стоит за воротами возле злополучной навозной кучи, под которой зарыты золотые эмирские монеты. «Вот возьму и раскопаю их сейчас, будь они прокляты, — со злостью думает Мустафа, — раскопаю и уничтожу… Нет, закопаю их к черту! — мелькает мысль, и Мустафа неожиданно улыбается: — Какая чушь. Ведь они и так закопанные лежат!..»

Старушка Гульсара вернулась с эмирского арыка и вслед за Мустафой вошла во двор. Но Мустафа даже не обернулся в ее сторону, внимание его привлекло куриное перо на колесике тачки, забавно было смотреть, как оно с каждым оборотом колеса возвращается на старое место. Мустафа и не заметил, как очутился в другом конце двора. Когда колесо тачки заехало в маленький арык, Мустафа спохватился. Ему показалось, что старушка неотрывно следит за ним. Он поборол искушение обернуться, как ни в чем не бывало вытащил тачку и принялся расчищать арычок от набившегося туда мусора и кусочков засохшего дерна. Освободив путь для воды к клеверному полю, Мустафа покатил тачку обратно к хлеву, прислонил ее к стене и украдкой посмотрел в сторону кошары. Под низкой стеной кошары лежали аккуратно сложенные с десяток круглых болванок. Усмана во дворе уже не было. Мустафа выпрямился, вздохнул и пошел в дом, сменить одежду.

— А куда Усман делся? — спросил он у жены, принимая из ее рук свой старый чекмень.

— Ушел, — ответила Гульсара, — за кетменем, говорит, пойду.

— А где наш кетмень? — удивился Мустафа.

— Говорит, такой ему не годится, очень легкий он для мужчины.

— Вот это уже хорошо, Гульсара, — Мустафа улыбнулся. — Хорошо, если он почувствовал себя мужчиной… А мой-то кетмень тоже не из легких. Слава богу, уже два года обрабатываю им землю. Кетмень у меня хороший, Гульсара.

— Вы уже пожилой человек, он молодой, — сказала старушка. — Ему нужен кетмень потяжелее.

— Ты правильно говоришь, Гульсара.

— Вы бы сперва хоть чаю попили, с утра ведь ни крошки во рту не держали.