Узбекские повести

Пыль, поднятая стадом, ползла сюда вверх. «До пруда Махсума, поди, дойдет, — рассудил Мустафа. — Дальше коровы не пройдут…» Стадо редело и редело, пока наконец не осталось с десяток коров. Две из них повернули к пустырю старика Хуччи. Остальные потянулись дальше. На какое-то время Мустафа потерял их из виду, кажется, коровы решили пройти напрямик, через упавший дувал колхозного сада. Но вот они опять показались, теперь уже за прудом Ибадулло Махсума. Три коровы пошли к воротам Ибадулло Махсума. Не успели они еще войти, как вышел сам Ибадулло Махсум за остальными коровами. Те подошли к пруду и с отлогого берега стали пить воду. Одна рыжая, корова Камиля Письмоноши, и три мустафинских быстро напились. У пруда осталась одна только корова, тоже Мустафы, огромная, с черно-золотистыми полосками на крупе. Ибадулло Махсум подождал, пока корова напьется, потом все вместе двинулись дальше. Передние коровы были уже на развилке тропинки. Корова Камиля Письмоноши повернула направо, замычала. В ответ ей послышалось мычанье теленка перед домом Камиля Письмоноши. И мустафинские коровы замычали, но телята им не ответили — они были сытые.

Наконец поднялась на холм и четвертая корова. Ибадулло Махсум отставал от нее шагов на двадцать. Корова вошла в ворота, а Ибадулло Махсум подошел к Мустафе, поздоровался.

— Какая корова у вас шустрая, — сказал он, чуть отдышавшись. — Враз обогнала меня!.. Как себя чувствуете, Мустафа, вам уже лучше?

— Скучновато, Махсум… — ответил ему Мустафа.

— Я пришел вас предупредить, Мустафа, сейчас почтенный Хуччи придет скандалить.

Ибадулло Махсум сел на землю напротив Мустафы.

— Садитесь сюда, Махсум, — сказал Мустафа. — Не сидите на голой земле.

— Мне везде хорошо, — сказал Ибадулло Махсум.

— А коня вы отвели к хозяину, Махсум?

— Отвели, Мустафа. Но почтенный Хуччи сильно разгневался на нас. Сейчас он придет скандалить.

— Пусть приходит, Махсум, мне самому не терпится его повидать.

— А вы странный человек, Мустафа, — сказал Ибадулло Махсум. — Не думал я, что вы пошлете ко мне своего Усмана. Надо же? Купили коня и отвели к почтенному Хуччи. Кто услышит, смеяться будет, Мустафа.

— Пускай смеются, Махсум, хорошо, если будут смеяться…

Мустафа улыбнулся. Ибадулло Махсум тоже улыбнулся.

— Я верну вам ваши деньги, Мустафа.

— Не говорите мне о деньгах, Махсум. Я только с постели поднялся, мне не хочется говорить о деньгах.

— Нет, так не годится, Мустафа, — сказал Ибадулло Махсум. — Я не могу не платить свои долги. Надо и о душе подумать. Что я буду делать, если вы придете ко мне на том свете требовать свои деньги?

— Не приду требовать, Махсум.

— Нет, Мустафа, нехорошо это. Вдруг сам аллах прикажет: пойди, мол, Мустафа, потребуй свои деньги?

— Нет, я не потребую, Махсум, — повторил Мустафа.

— Я вам все равно верну долг, — не согласился Ибадулло Махсум. — Да еще тут почтенный Хуччи взбунтовался, трудно будет его уговорить.

— Уговорим, — сказал Мустафа. — Я ничего не хочу у вас брать. Посидите со мной, мы с вами вдвоем и обрадуем человека.

Кажется, Ибадулло Махсуму хотелось одному обрадовать старика Хуччи, и он промолчал.

— Я вот смотрю, как птицы летают, — сказал Мустафа, желая отвлечь Ибадулло Махсума.

— Решили голубятником стать?

— Да нет, просто так… сижу и смотрю, как они летают. Вон летят индийские скворцы…

Ибадулло Махсум взглянул на небо и увидел стайку скворцов.

— А, эти? — Ибадулло Махсум немного помолчал? — Я что-то не помню их до войны.

— Нет, они появились у нас еще до войны, — сказал Мустафа, гордясь своей памятью. — А раньше их совсем не было. Говорят, из Индии прилетели.

— Скворец хоть и индийский, но умная птица, — сказал Ибадулло Махсум. — Одно плохо, растаскивают виноград. Хорошо бы только в винограднике клевали, так нет, по целой кисточке в клюве уносят… Это же подлость, Мустафа!..

— Все равно хорошая птица, — сказал Мустафа. — Сказывают, могут человеческим языком разговаривать, если вскормить материнским молоком.

— Это, наверное, так про галок говорят, — не поверил Ибадулло Махсум.

— Нет, Махсум, про этого самого индийского скворца.

Ибадулло Махсум чуть задумался.

— А ведь это здорово, Мустафа, если птица заговорит, — сказал он немного погодя. — Сиди с ней и разговаривай, сколько хочешь. Если бы у меня был такой скворец, я бы научил его ругать Турабая!..

— Зачем вам учить птицу ругаться? Дома женщины, дети, неловко как-то, Ибадулло Махсум.

— Да, правильно, Мустафа, — согласился Ибадулло Махсум. — Я обо всем думал, а об этом не подумал. Конечно, хорошо, если бы птица ругалась только когда Турабай один. Но так, наверное, трудно ее научить. Да и кто ее знает, может, она вообще станет болтливой, как женщина!.. Ведь ее женским молоком надо вскормить?

— И немногословных вскармливали женским молоком, — возразил Мустафа.

— Ваша правда! — обрадовался Ибадулло Махсум. — Но, Мустафа, думаю, дело это не легкое…

— Но вы смогли бы научить птицу, Махсум, все-таки сами учились в медресе.