Узел

Поскольку наступает моя очередь говорить, я пытаюсь поддержать разговор необязательными фразами:

— Ник, я прям на тебя обиделась. Это ж надо, даже не поздоровался.

— Ты была не одна, мне показалось, это будет неудобным.

— Правда? — картинно удивляюсь. — Леднёв, наконец, знает, что такое «неудобно»?

— Представь, я подваливаю, а ты бросаешься ко мне обниматься. Твой бы охренел.

— Что ты, я бы на людях вела себя более сдержанно. Сделала бы вид, что едва-едва тебя помню.

— Правда? — картинно повторяет он мою интонацию. — Климова, наконец, знает, что такое «вести себя сдержанно»?

Я тоже смеюсь и замолкаю. Леднёв всегда мог похвастаться фантастическим самообладанием, и я не сомневаюсь, что именно эта способность держать удар с непроницаемым лицом дала ему в жизни если не все, то многое.

Много о чем хочется его спросить, но я молчу. Ник тоже неразговорчив. Не знаю, как он, а я просто берегу свои вопросы. Потому что прекрасно понимаю: у нас есть лимит. Черта, до которой нам нельзя доходить. Наверное, он тоже чувствует этот предел, поэтому пока хранит молчание. Если выспросим все еще по дороге, то позже нам не о чем будет разговаривать. Мы не сможем. Поэтому мы прощаем друг другу и объятие, и этот поцелуй, и стёб, и шуточки. Мы прощаем друг другу все эти порывы, потому что у нас есть черта.

Через какое-то время Леднёв останавливается у маленького ресторанчика. Я знаю это место, и мне оно нравится. Здесь уютно, без пафоса. Мы проходим в дальний угол зала, как бы отгороженный выступом стены, усаживаемся за столик и заказываем кофе.

— Я когда тебя увидела, думала, что у меня галлюцинация, — усмехаюсь я.

— А я так не думал. Знал, что ты там будешь.

— Подготовился? — улыбаюсь.

— Конечно. В процессе подготовки выяснилось, что половина собравшегося высшего общества готова убить за Настину подпись, вторая половина — лизать Насте ноги.

— Это да. Мой департамент вешается. Земля всем нужна, а я ж такая сука, если не хочу продаться, ни за какие деньги не продамся. Берегу культурное наследие Москвы. Прекрасно подготовился, Леднёв. Я тебе не говорила, что Филя — это Филя.

— Климова, ты ж моя боль на всю жизнь, я должен был знать, с кем столкнусь, — серьезно подтверждает Никита.

— Если хочешь соврать — говори правду? — говорю без улыбки и внутренне замираю.

Вот и все. Мы у черты. Дальше придется пробираться сквозь колючую проволоку.

Леднёв, выруливай, мысленно прошу я. Иначе придется разбегаться раньше времени.

И Леднёв выруливает. Он же умный, а умный человек понимает даже то, чего не знает.

— Если разговор заходит в тупик, нужно начать его сначала, — говорит он, сложив руки в замок и уверенно оперевшись о стол.

— Кто ты? Кем трудишься? — спрашиваю прямо, раз уж меня снова кинули на исходную и предоставили право первой задавать вопросы.

— Юристом.

— Видимо, ты хороший юрист, раз попал на это мероприятие.

— Да, — посмеивается он, — говорят, неплохой.

— А хотел быть «важняком», — вздыхаю без сожаления, но с тайной гордостью.

— Хотел. Теперь сижу в кабинете и волокичу бумажки. Мечты не всегда сбываются.

— Мечты вообще никогда не сбываются. Ты это лучше меня знаешь. Слушай, я надеюсь, ты сейчас… не чьи-то интересы представляешь? — срывается у меня неосторожный вопрос, который я даже не в силах озвучить полностью — так мерзопакостно мое предположение.

Никита делает глоток кофе, поднимает глаза, и в его взгляде мне чудится острый металл.

— Все, все, — тут же отступаю, приподнимая ладони над столом, — считай, что взяла свои слова обратно.

— Считай, что я этого не слышал. Не порти нашу милую беседу своими извращенными мыслями.

Я обжигаюсь. То ли кофе, то ли об его слова.

— Удивительно, как мы вообще можем спокойно разговаривать.

Это и впрямь удивительно. Наверное, если бы мы встретились чуть раньше, не смогли бы обмолвиться ни словом.

— Поверь, я сохранил о нас самые теплые воспоминания, — улыбается он.

— А у тебя такие есть?

Никита некоторое время молчит, а когда начинает говорить, голос его перепадает на другую интонацию, что вызывает у меня смех — знакомые слова.

— Я с тобой не буду встречаться, и не ходи за мной, и не лезь в мою жизнь, оставь меня в покое… Ник, ну прости меня, Прости-прости-прости… — проговаривает он.

Я, конечно, в долгу не остаюсь и вспоминаю тоже:

— Еще одна такая выходка, Климова, и я твою жизнь в ад превращу, ты вообще пожалеешь, что когда-то узнала, кто такой Леднёв… Настя, ну пожалуйста, Настя…

— Настюша Климова, прости любимого, — смеется Ник.

Смеюсь и я. Мы вместе смеемся, от души веселимся, еще некоторое время перебирая черепки нашей разбитой прошлой жизни.

Леднёв всегда сочетал в себе несочетаемое. При всей своей смелости и наглости он отличался скромностью и никогда не был показушником. Его скромность какая-то врожденная — она в его улыбке и в чистых глазах. Она в его спокойствии, в его молчании. Годы сделали его вдумчивым и неспешным. Мы к таким тянемся, потому что любим тайны, и нам обязательно нужно эту тайну разгадать: забраться поглубже в душу, влезть под кожу.