Узелок Святогора

Не оглядывалась я, тащила Люсю вперед. Пускай себе и в Германию, но ведь, слава богу, останется в живых!

— Германию я не поеду, — вдруг остановилась Люся.

— Пойдем быстрей домой! Там поговорим, доченька!

Я не выдержала, застонала. Тогда она, как будто спохватившись, быстро пошла рядом, взяв меня под руку. И только дома сказала:

— Мама, прошу тебя — никогда больше не делай того, что сегодня.

— Что же я сделала? Упала на колени? Когда у тебя у самой будет дитя, ты меня поймешь.

— Я и сейчас понимаю. Но все равно. Пойми и ты: я не хочу, чтобы мне дарили жизнь эти… эти гады!

— Жизнь, Люсенька, она одна — тебе ее не дарят, она твоя.

Люся подошла к столу, погладила пальцами разложенный на нем холст.

— Теперь уже не моя, мама. Не моя.

Я поняла, о чем она говорила. Все уже было давно переговорено. Я уж и так не раз пробовала брать на себя ее задания. Рисковали обе. Мы были связными отряда имени Котовского.

Она поднялась с дивана, протянула мне холст.

— Вернусь — выкроишь мне рубашку. А я ее вышью. Хорошо, мамочка?

Я только кивнула в ответ. Чувствовала — к горлу подступают слезы. Для того ли вырвала ее из рук полицаев, чтобы тут же, сейчас, расстаться с нею. Увидимся ли снова? Да и выдержит ли Люся, доедет ли она до той Германии?

…Конечно, она не поехала покорной рабыней кормить немецких свиней и чистить немецкие конюшни. Конечно, она сделала все, чтобы сбежать из лагеря. Увидев ее через несколько недель на пороге хаты с незажившими шрамами на лице, всю оборванную, босую, я поняла, что все время ожидала этого. Ожидала, что она вернется, верила в это. И — боялась верить. Я старалась убедить себя — и судьбу, наверно, — что с Люсей ничего не случится, что она заговорена и от пули, и от снаряда. А она меня успокаивала:

— Мамочка, я удачница. Ты же сама видишь — на расстрел повели, не убили. Дважды одно и то же не бывает. Я теперь до ста лет доживу!

Я не выдержала, расплакалась:

— Да с твоей ли отчаянностью такое говорить? Что ж ты, доченька, как будто играешь со смертью? Ты обо мне подумай! Об отце!

Она опять села передо мной, заглянула в глаза, взяла за руку. У нее была совсем маленькая рука, как у ребенка, пальцы тонкие, длинные, теплые…

— Разве такими руками держат винтовку, Люся?! Ты же еще совсем ребенок!..

В ответ она только усмехнулась.

…Да о чем же я? О Люсиной сорочке, которая хранится теперь в Любчанской школе, в музее, под стеклом. Бумага, на которой она лежит, выгорает, а сорочка эта, где каждый стежок сделан с мыслью о дочери, сорочка, в которой Люся ушла в свой последний бой, не потускнела со временем, у нее все тот же тонкий шелковистый блеск, какой бывает у хорошего льна, та же белизна. Вещи долговечнее людей, я никогда не могла с этим смириться, единственное, что я оставляла бы как память, — фотографии.

Фотографий у нас несколько. Но разве может самая лучшая фотография передать улыбку, голос, интонацию, тот расцвет юности и красоты… Я родила Люсю в девятнадцать, и в свои тридцать семь выглядела, как говорили мне все наши родные, не матерью, а старшей ее сестрой. Может, поэтому так близки мы были с нею, так легко вам было понимать друг друга?

Но однажды мы с ней все-таки поссорились. Было раннее утро, я возвращалась из отряда и в тумане, что до самых кочек окутал лес, нечаянно наткнулась на Люсю, сидящую на корточках возле можжевелового куста. Сердце у меня так и остановилось — я узнала серый вязаный костюм и ее белокурые косы, косынку на плечах.

— Это ты?

— Я, мамочка.

— Что ты здесь делаешь?

Это был излишний вопрос, потому что я сразу же поняла, что могла она делать здесь, в лесу, на рассвете, одна.

— То же, что и ты, мама.

Я забыла, что от подмышек и почти до самых бедер обвязана листовками и обмотана шпагатом. Хотела присесть, но не удержалась на ногах, пошатнулась. Люся успела меня поддержать, а я сердито вырвала руку:

— Со мной все понятно. Я человек взрослый. Но кто тебя втянул во все это? Завтра же поговорю с Линевским! Что им, мало связных?

Люся присела на корточки возле можжевелового куста, поднесла ветку к лицу, вздохнула.

— Мама, ты только посмотри — деревья уже почти голые, а тут и ягоды и зелень. А ягоды какие вкусные! Красивый у нас лес, правда?

— Ты мне зубы не заговаривай! — Я требовала от нее ответа, как будто это что-то могло решить, как будто я могла в то лихое время, когда, кажется, сама земля горела, прикрыть собою, удержать это свое большое дитя, упрятать от чужих взглядов, от жадных рук, от предательства! Да если бы я и попробовала, она все равно бы, как птица, которую нельзя удержать ни в какой клетке, расшатала бы прутья, вырвалась на волю и полетела бы ввысь, потому что она была из тех, кто раньше, наверно, рождался птицей — большой, гордой, красивой птицей, от которой у нее и осталась тяга к высоте, к чистому воздуху, к свету!

Впрочем, это, может быть, мне кажется. Но ведь недаром же подпольная кличка, которую ей дали сверстники-комсомольцы, была Ласточка. Однажды она, поддавшись уговорам, больная, позволила мне отнести по назначению записку, которая была подписана: «Ласточка».