Узелок Святогора

Так она оказалась в монастыре. Полежав после родов два дня, рьяно взялась помогать в хозяйстве, чтобы отплатить за все, что сделали для нее сестры, — старательно, даже истово подметала двор и сторожку, до блеска чистила кухонную утварь, протирала узорчатую чугунную решетку, что отделяла покои настоятельницы от келий монахинь. И впервые за то время, когда она лишилась Василя, она почувствовала спокойствие — тихое спокойствие терпения и ожидания, ощутила в себе надежду. А может быть, ей все же удастся продержаться, пока тюрьма не выпустит Василя, может быть, эта страшная тюрьма действительно образумит его, повернет все мысли па другое — на семью, гнездо, которое им ладить вдвоем?!

Она редко выходила за стены монастыря, разве только в дни, разрешенные для встреч с мужем, — настоятель помог ей добиться свиданий. Василь выходил к ней радостный, а она каждый раз, словно оцепенев, вглядывалась в него: страдальческие морщины возле губ углубились, отрастающие волосы утратили свой пепельный блеск, под запавшими глазами все глубже ложились тени… Она клала голову ему на грудь, и ей казалось, что даже сердце стучит глуше, как будто устало оно, уморилось, тяжелое, исстрадавшееся.

— Снова били? — тихо спрашивала она, слушая сердце.

— Куда денешься? — пробовал улыбнуться Василь. — Ты об этом не говори, лучше о сыне расскажи…

И она все говорила и говорила о маленьком Василе — какие у него розовые пальчики, как он смотрит, аукает, смеется, говорила и чувствовала, как в сердце у нее поднимается отчаяние. Она совала ему передачу, а что удавалось выгадать из той скудной пищи, которую получала в монастыре? Он отказывался, но она насильно вталкивала ему то кусок сыра, то бутылку с молоком, заткнутую полотняной тряпкой, то пару луковиц. Надзиратель брезгливо переворачивал одним пальцем все, что было в ее котомке, и ей казалось, что этот длинный, худой, желтый палец переворачивает душу… Она возвращалась в монастырь разбитая и опустошенная, но, как только вдыхала в себя теплый, чуть душноватый от трав и ладана запах коридора, спокойствие опять нисходило ей в душу, и она, убегая в мыслях от всего, что напоминало ей о тюрьме, что видела в глазах Василя, опять верила в будущее, которое, несмотря ни на что, должно было ожидать их… Порой, проходя по улицам, Алена видела, как шли, поднимая палки с лозунгами, люди в картузах и серых свитках, как падали под ударами дубинок… Сердце ее наполнялось ужасом. Она боялась полицейских — сытые, с гладкими, безразличными лицами, они деловито калечили людей, гнали их, как скотину, по улицам, затискивали в машины; и в этой их деловитости чудилось ей что-то нечеловеческое, как будто никогда не рожали их матери, а они так и возникали откуда-то, высокие, послушные чьей-то высшей силе, невозмутимые… Один только раз видела Алена, как двое сильных, крепких городских парней пинали полицейского. Она оцепенело стояла возле дерущихся, пока не раздался где-то поблизости свисток и парни, бросив полицейского, пригибаясь, побежали в сторону недалекого оврага, а он, пытаясь подняться, все ерзал в пыли, собирая деньги, что выпали во время драки, и уже не страх, а ненависть рождалась в его белесых глазах, и он хрипло матерился, и плевался, и обругал ее, Алену, так, что она, спохватившись, торопливо побежала прочь.

Василь дал ей адрес, где она могла бы побыть до его возвращения. Но она, думая о том, что вряд ли ей сейчас можно будет ходить на работу, стеснялась есть и пить у чужих. Кто были ей эти друзья Василя? Однажды он рассказал, как умер один из них, какой-то Андрей, осужденный на виселицу. Он крикнул перед смертью: «Вешайте повыше, чтоб видно было, как горят ваши маёнтки[6]!» И она с удивлением думала о тех, кто приходил в гости и кого возмущало то, что на табачной фабрике за месяц опять десять несчастных случаев, что комната на семью стоит 30 злотых в месяц, а здесь заработная плата, на «кресах всходних», почти в два раза ниже. Зачем ему возвращаться туда, к ним, этим людям, которые хотят невозможного — чтобы мир перевернулся, мир, такой прочный и неколебимый? Разве могли что-то изменить люди, идущие с лозунгами? Разве не была каменная неподвижность монастыря лучшей порукой в том, что никому не стронуть с места налаженную до последнего винтика жизнь? Она хотела счастья, но разве нельзя им иметь свою долю счастья и в этом мире? Надо только постараться, не все же время будет батька отрекаться от нее, не вечно и жить ему. А добротный дом в слободе, хозяйство с двумя парубками, которых они нанимали, а волы, коровы, а свиньи, которых продавали каждый год, и складывали гроши в кованый узорчатый сундучок? И все чаще вспоминался ей теперь отцовский дом, и девичьи ее наряды, которые каждый праздник в последние годы покупала мать, и хромовые красные полуботинки, в которых так легко и просторно ноге…