Узелок Святогора

А дни становились короче, свечи приходилось зажигать раньше, и привратница, с которой Алена подружилась, все чаще позволяла ей посидеть в сторожке и даже доверяла ей ключи от ворот, от входной каменной калитки. Бывало это в те дни, когда старую сестру Антолю особенно одолевали воспоминания о давней, неразделенной любви, из-за которой она в свое время приняла постриг. Может быть, поэтому сестра Антоля и готова была одна во всем монастыре слушать признания Алены, ее наивные рассуждения о жизни, ее упорные надежды па счастье. А может быть, потому приблизила Антоля к себе эту молодую крестьянку, что только ей, отверженной, и могла открыть свою единственную слабость. Так или иначе, когда гасли над темными завитушками монастырских стен розовые отблески, когда одна за другой погружались во мрак монастырские комнатки, а над притихшим двором начинали носиться летучие мыши и звенели комары, Алена, закутав ребенка, тихо шла к сторожке. Сестра Антоля, несколько раз выйдя во двор, оглядевшись, опять возвращалась к себе и быстро наливала в узкую оловянную кружку темной пахучей жидкости. Выпив, она каждый раз крестилась, и застарелое отчаяние было в ее голубых глазах, в аккуратных, словно вымытых складках и морщинах маленького пугливого личика. Еще раз выйдя во двор и проверив, нет ли кого поблизости, она начинала рассказывать Алене все ту же бесконечную историю о молодом поручике, о его родителях, не пожелавших родниться с мелкопоместной шляхтой. Алена качала на коленях Василька, думала о своем. Порой, привлеченная белым, какая-нибудь летучая мышь пикировала на покрывало ребенка и неохотно взмывала вверх, испуганная нетерпеливым взмахом Алены…

— Выпей и ты, — привратница подавала Алене кружку. — Это малага. Тебе можно.

— Не, теточка, что вы! — каждый раз словно пугалась та.

— Сколько раз говорить тебе… Либо сестра Антоля, либо панна. А то — теточка! — Разглаженное лицо привратницы насмешливо улыбалось, но глаза ее туманились воспоминаниями, и она, делая паузу, снова начинала говорить, говорить… Шелестела поредевшая листва, с шорохом падали и падали на белую каменную сторожку кленовые листья, на тихой улице гулко раздавались шаги запоздавшего прохожего. Порой из недалекого оврага доносилось журчание ручейка, что терялся внизу, в зарослях татарника, лебеды и белены, свежим холодноватым ветерком, налетевшим с недалекого Немана, обдувало плечи послушницы. Она вставала, закрывала дверь, но вскоре снова открывала ее — ей всегда не хватало воздуха, тяжелое удушье часто заставляло ее корчиться в сторожке, тогда испуганная Алена укладывала ее тут же, на жесткой кушетке, и махала над ней полотенцем.

Однажды утром сестра Антоля пришла к Алене сама.

— Война началась, ты знаешь? — почти закричала она издали.

— Война? — Сердце у Алены дрогнуло, она взглянула в угол, где лежал сын.

— Немцы идут, говорят.

— Куда же мы?

— Нас-то не выгонят. А вот тебя… Лишний рот кормить! Ты бы искала, девочка, куток себе.

— Некуда мне идти, некуда! — с отчаянием заговорила Алена. — Вот разве выпустят Василя…

— А ты пойди к настоятельнице, упади в ноги, если что! — посоветовала сестра Антоля. — Правда, она счас ни во что не вмешивается. И сестры… они все к панне Фелиции, прости господи, сестре Веронике, тянутся. Ох и силу она забирает! Как только ты здесь держишься? Верно, просили за тебя.

Алена и сама спрашивала себя: долго ли будет она здесь? Она с особенной силой почувствовала и наступающую осень, и то, как трудно будет ей найти работу с маленьким Васильком. На кого его оставлять? Нельзя же ей вечно жить здесь, испытывать терпение сестер. Видела, как тянутся некоторые из них взглядом к мальчику — какая-то робкая удовлетворенность была в глазах женщин, которым никогда не испытать, что такое тепло и счастье в семье, как полнится душа от прикосновения розовых, цепких и беспомощных одновременно рук сына… Они не могли быть матерями, но томительный, жаркий огонь жизни иногда вспыхивал в этих женщинах и снова угасал, а она самим своим присутствием как будто дразнила их, напоминала, кем они могли быть…

* * *

Привратница была права. Сестра Вероника, с самого первого дня так запомнившаяся молодой женщине, теперь, казалось, еще больше невзлюбила ее. Занятая той или иной работой, Алена нередко чувствовала на себе тяжелый, упорный взгляд, от которого цепенело все ее тело и слабыми становились ноги.

— Ты, паненка, однако же, не приходи ко мне, — встретила ее сестра Антоля.

— Почему? — испуганно спросила Алена, вся похолодев от этого «паненка».

— Бардзо проше, не приходи! — глядя в сторону, упорно повторяла привратница. — Я бедный человек, пропаду без монастыря, если что!

Алена спросила шепотом:

— Сестра Вероника?

Привратница испуганно оглянулась, замахала руками:

— Езус Марья, тише, тише, еще услышат!

Ребенок, почувствовав что-то, заплакал тоненьким голоском. Сестра Антоля втянула голову в плечи и поспешно шмыгнула в привратницкую. Приоткрыв дверь, зашептала:

— Иди, иди с богом! Согрешила я из-за тебя… Езус Марья!