«Ужас Мой пошлю пред тобою». Религиозное насилие в глобальном масштабе

Позднее тем же вечером Рабин произнес перед сотней тысяч собравшихся речь и заявил о своем убеждении, что израильтяне верят в мир и «готовы ради него пойти на риск»[134]. По словам очевидцев, это была одна из лучших минут в жизни политика, вершина его карьеры и миг большой личной радости. Несколько минут спустя, когда он спустился с лестницы и шел к машине, стоявшей на парковке поблизости, студент из консервативного тель-авивского Университета Бар-Илана наставил на него пистолет и выстрелил в упор. Рабин упал на тротуар рядом с машиной, а студента, которого звали Игаль Амир, задержала полиция. По его словам, он «нисколько не сожалел» о своем поступке, который совершил «в одиночку и повинуясь велению Божьему»[135].

Впоследствии Амир – бывший участник боевых действий, изучавший теперь еврейский закон, – заявил, что решение убить премьера далось ему нелегко и что это была уже такая третья попытка: два прошлых раза что-то не задалось. В целом это его решение основывалось на мнениях воинственных раввинов, утверждавших, что подобное убийство является оправданным исходя из «положения о преследовании», прецедент которого есть в иудейском праве[136]. Согласно этому принципу, еврей обязан остановить человека, представляющего для евреев «смертельную опасность», – а именно такую ситуацию, думал Амир, и создал Рабин, пустив Палестинскую автономию на Западный берег.

В принципе, как сообщил мне Йоэль Лернер, «положение о преследовании» – не очень-то убедительное основание убить Рабина, поскольку для апелляции к нему нужно сперва доказать, что тот добивался смерти евреев. Поэтому Лернер и его друзья вывели три других и более весомых основания «казнить», как они выражались, политика. Во-первых, с их точки зрения его правительство было «нелегитимным» как сформированное на основе коалиции избирателями из числа либеральных евреев и арабов, а кроме того, тайно вело переговоры с Организацией освобождения Палестины (ООП). Во-вторых, Рабин якобы проводил «антиеврейскую» политику, сильно ослабившую еврейский авторитет. Наконец, в-третьих, Рабин – «предатель» и разбазарил государственные земли, а в военное время – а нынешнюю борьбу, по мнению Лернера, иначе и не назвать – предательство карается только смертью.

Поэтому, когда Лернер сотоварищи завели речь о «предательстве» Нетаньяху, раз тот продолжал обещать палестинцам независимую страну на Западном берегу, неравнодушные израильтяне опасались возвращения той атмосферы ненависти, кульминацией которой стало убийство Рабина[137]. Понимая, что за подстрекательство к насилию его могут прилечь к ответственности, Лернер подбирал слова весьма осторожно, так что критиковал Нетаньяху и рассказывал о своей реакции на убийство Рабина по большей части метафорически. Смерть премьера, как он сказал, принесла ему такое же облегчение, как когда наконец останавливается «сошедший с рельсов поезд». Этот поезд, сказал он, «был остановлен»[138]. Сделать это кому-нибудь все равно бы пришлось, так что Амир, по его ощущениям, достоин звания национального патриота.

Поэтому-то Лернер и его коллега Авигдор Эскин и явились к Амиру в тюрьму и распевали ему под окнами поздравления с днем рождения. И поэтому же дома у Лернера одна из стен была зарезервирована под прославление Игаля Амира: на одном из немногих свободных от книжных шкафов мест в его пыльном кабинете висит коллекция фотографий, включая снимок Амира с подписью на иврите – «человек, остановивший поезд и народ избавивший от многих зол». Большинства прочих людей на фотографиях, которые, по мнению Лернера, пали мучениками за еврейскую свободу, уже не было в живых. Почетное место среди них занимала физиономия рабби Меира Кахане, которого Лернер глубоко почитал. По мнению Лернера, либерально-умеренные израильтяне ненавидели Кахане не за то, что его считали борцом за еврейскую свободу, а за то, что, подобно Игалю Амиру, его справедливо рассматривали как противника светского государства. И обоих, прибавил я, называли еврейскими террористами.

Барух Гольдштейн и теракт в Пещере Патриархов

Совершенно как и его соратник Йоэль Лернер, Барух Гольдштейн считал, что еврейский народ в Израиле угнетают на его же земле. Однако же в этом случае усиливающееся присутствие арабов на Западном берегу не было далекой угрозой: живя там сам, Гольдштейн каждый день наблюдал «спесь» арабов, которые осмелились думать, будто имеют на эту землю хоть малейшее право.