Уже и больные замуж повыходили

Свидание

Ваня Петруньков, семидесятилетний, седой и худой, подвижный еще мужичок, схватил коляску и тишком, стараясь не греметь воротами, стал выбираться за двор. Жена его, Таня, хоть и была глуховатой, все же услыхала шум, выглянула из дверей:

– Куды эт ты, по такой грязе?

– Поеду, может, железо найду или еще чего, – горячо стал объяснять Ваня.

– Абы бегал! Жених! – припечатала супруга Таня и хлопнула дверью.

Петруньков громко вздохнул, выбрался-таки за двор и привычно, как натренированная лошадь, впрягся в коляску, волоча ее за собой.

Таня, низко повязанная темным платком, тоже вздыхала, угрюмо двигая по столу посуду. К Любке Береговой побег, это ясно. Схватит коляску – и в лес. Вроде бы колеса брошенные ищет, или железо, или рейку какую. А Береговая, курва, там коз пасет. Ну и идут шашни. Чем старее, тем, гляди, оно глупее становится...Ваня катил коляску по дорожке, потом пересек шоссейное полотно, приглядываясь, не появился ли на обочинах новый хлам, годный в хозяйстве; потом он переменил захват – стал толкать коляску впереди себя, пересекая акционерное поле со слабыми озимыми. Было тепло для начала мая, ближний лесок свежо зеленел, да и все окрестности в один день с приходом поздней весны посвежели, обновились; озабоченно, часто носились птицы; небо раздвинулось, стало синее и выше, просторней, и лишь деревенские домишки чего-то грустили, пережив зиму – на воротах и заборах краска облупилась, потеряла яркость. Но жизнь продолжалась, и с каждой новой весной будто начиналась вновь, и Ваня, вольно или невольно, тоже с каждой весной ждал чего-то нового, необычного. Хотя, честно говоря, ждать-то уже было нечего. Жизнь прошла, дети выросли...

А Любка Береговая, как он и надеялся, уже пасла коз на опушке. Разбитная, всю жизнь свободная, бедовая бабенка, была она кокетливо-весела, приветлива, понимающа. Это не Танька, что вечно ворчит, подтрунивает и считает себя умнее всех на свете.

Береговая, несмотря на годы (а уж и ей перевалило на седьмой десяток), одевалась всегда форсисто. Вот и теперь – в белом платочке в повязочку, в куртенке какой-то светленькой, и ноги – в белых козьих носках, и в калошах, конечно.

– Здорово, Люба! – издалека бодро закричал ей Петруньков.

– Здорово! Никак за золотом собрался? – И Береговая мелко, дробно рассмеялась.

– Не, – серьезно отвечал Ваня, – железо, может, какое найду; погреб надумал летом переделать, так материал нужен.Он подъехал совсем близко, стал рядом.

– А ты че ж, с козами?

– С козами, с козами. Так надоели, а куда, Вань, денесси? Че-то ж есть надо!

Штук десять коз – пуховых и дойных, рогатых, бородатых, белых, серых, старых и молодых истово щипали, почти не поднимая глаз, выбившуюся на свет травку.

– Да, – сказал Ваня, – вот и перезимовали.

– Перезимовали, да, – согласилась Береговая.

...А зима была дурная, почти без снега, и на Новый год лил дождь, и на Крещенье морозы не ударили, потом уже, под Восьмое марта, замело и заснежило так, что апрель разбежался на тысячи журчливых ручьев, озерков, лужиц. А теперь – будто и не было зимы, зимней жизни. Все новое – и трава, и листья, и небо, и даже земля.

– Че ж, Вань, – помолчав, степенно говорит Береговая, – ты телевизор смотришь? Будет у нас реформа денежная или как?

Петруньков – большой дока в политике:

– Смотрю. Плохие наши дела. Ой, плохие, Люб!

– Да ты че?! (Что в Береговой Ване и нравилось, так вот эта доверчивость, наивность. А Таньке что не скажешь – все под сомнение.) – А Путин? Он же берется вроде?

– Че там берется! – Ваню понесло: – Путя, он и есть Путя. Как писклок. Ни голосу, ни твердости. Какой из него оратор?! Ды вышел бы, ды сказал: так и так. А то поехал в Японию, девчонка через себя его и кинула. А берется державой править!

– А че за девчонка?

– Девка обыкновенная. В восьмом классе, что ли, учится.– Что же у них – ребят не нашлось? – изумилась Береговая. – Выпустить некого?

– Не знаю, – отмахнулся Ваня. – Или объявили вот, что учителям повышают на двадцать процентов зарплату. А цены на газ, на свет, скаканули на пятьдесят. Как вжарют! А сами думают: хай эти учителя попрыгают, попляшут, а мы – поглядим. Сами себе домов понастроили, а дальше – хоть трава не расти. Чубайс вон жметь, жметь электричество, потому как ему надо Израилю помогать, деньги давать – те ж постоянно воюют! У них же ничего нет – одни каменюки. Вот и поживи там попробуй! Они к нам и лезут...

Возмущенный Петруньков даже поперхнулся, закашлялся.

– Да... – растерянно сказала Береговая. – А тут сидишь с козами в лесу, ничего не знаешь...

А солнце светило так ярко, молодо, было тепло, но не жарко; и совсем по-другому жилось и чувствовалось среди обновленного леса, нежных запахов первых листьев, травы; и странно было думать, что и весна, и солнце пришли для всех – и для перезимовавших коз, и для рыжего бесстыжего Чубайса.

– Живут они там в Кремле и ничего не видят, – с горечью сказал Ваня.