Уже нет прежней игры

Стоял июнь, на бульварах доцветала сирень, набегали легкие облака, капал дождик, и потом светило в лужах солнце, и было хорошо в Москве. Анищенко ходил по городу — провинциал провинциалом. Знакомых завести не успел, а друзей и в Донбассе у него не водилось. В нагрудном кармане лежало удостоверение со словами наверху: «Совнарком». Оно, кажется, поддерживало Николая Антоновича, и он говорил себе: «Ничего, Зося, поглядим еще, поглядим…»

Впрочем, он мог говорить себе что угодно. Он пока не чувствовал уверенности, и новая работа, вдали от угольных бассейнов, вдали от совершенных машин и несовершенных горняков, была непривычно спокойной. Анищенко окружали ветераны горной промышленности, а он был самым молодым, мальчик, которого никто еще не знал. Он нес с собой мечту о новом комбайне, разработки в графики и с радостью ухватился за предложение съездить в командировку в Донбасс.

О Зосимове он не вспоминал. Видимо, с ним было покончено и начиналась другая жизнь.

Но Зосимов все бежал по зеленому полю земли, тысячеголосый рев сопровождал его легкие движения, и трудящийся народ вставал с мест, махая руками, кепками и свернутыми газетами, которые говорили, что скоро кончается июнь…

Война захватила Анищенко в Сталино. Он связался с министерством — ему приказали оставаться на месте и выполнять задание. Может, так оно и лучше. Он знал донецкие шахты, а в Москве чувствовал бы себя куда как неуверенно.

Сначала об эвакуации никто не думал: крутились шкивы подъемников, спускались под землю люди и по грузовым стволам шел на-гора антрацит для «Азовстали», для заводов имени Ильича, имени Кирова, имени Сталина. Донбасс напрягся и работал. Только по ночам не светились звезды на копрах, и с воздуха степь темнела сплошным полотном.

Анищенко забыл о своем комбайне и вновь занялся старыми машинами. Механики стали ночевать в рудничных конторах, отбились от семей и уже не знали, какого цвета летнее небо. Они безвылазно сидели на шахтах, и перебоев в работе машин не было. Анищенко осунулся, как будто вернулся в голодные годы, и ожесточился.

Немцы подходили все ближе. Наступившая осень была мрачной. Дали закрывала пелена мороси. Люди потянулись к вокзалу. Подлое и бессильное слово «эвакуация» холодило душу.

Опустела гостиница, в которой жил Анищенко. Дождило. На комбинате организовали истребительный батальон, однако бойцы разъехались по шахтам, уничтожали оборудование. Шахты затапливались, взрывались подъемные машины, над городом орали прощальные гудки, и все стихало, стихало… Война для Анищенко началась с того момента, когда он умертвил первую шахту.

От Лиды пришло письмо: фельдшер повел своих на восток.

Немцы вошли в город тихо, без боев. Анищенко взял давно уложенный чемодан, надел брезентовый дождевик и покинул гостиницу.

По улице Артема ехали мотоциклисты. Анищенко побоялся выходить, переждал за стеклянной дверью. Его била дрожь.

Город опустел. Дома остались без хозяев. Со стороны вокзала доносились выстрелы. Не понимая, куда он идет, Николай Антонович подошел к дому, где жил с Лидой раньше.

Где была сейчас его семья? Люди стали одиноки и слабы.

Он поднялся на второй этаж, отпер своим ключом дверь и утешился тем, что есть крыша над головой.

Надо было жить. Сначала он выменял за костюм и туфли большой кусок сала, десяток луковиц и ковригу ржаного хлеба. Он сидел дома, листал инженерные справочники Хютте, хотел думать о своем комбайне — его работоспособность осталась за порогом лета сорок первого: Анищенко отупел.

А продукты кончились. На стенах домов были приказы комендатуры об обязательной регистрации жителей Юзовки на бирже труда. Сталино превратилось в Юзовку. На базаре было опасно появляться — облавы. Анищенко отнес туда четыре рубахи и больше там не показывался.

Он ходил по окраинам города, высокий, злой, на нем был брезентовик, сапоги и спецовочные штаны. Из-под кепки глядело небритое лицо бродяги. Он не ел второй день.

Возле шахты между двумя морщинистыми акациями стояла немецкая кухня. С шахтного двора доносился глухой металлический звук. «Восстанавливают, гады», — мелькнуло у Анищенко. И он, еще не понимая своего состояния, в каком-то ослеплении, подавившем привычную осмотрительность, быстро зашагал, почти побежал к шахте. Он затопил ее одной из первых, он работал здесь на практике — шахта принадлежала ему, как и все донецкие шахты.

На пути была кухня и немец повар. Анищенко так яростно взглянул на него, что толстый низкорослый немец попятился. Николай Антонович шел на немца, бормоча шахтерские матюки. Повар чиркнул задом о печку, ушел вправо и побежал к конторе. Анищенко усмехнулся. Он деловито огляделся, отыскал миску и наполнил ее супом из котла. Обжигая рот и не ощущая вкуса еды, он опустошил миску, добавил еще и тут почувствовал на спине чей-то взгляд. Анищенко не спеша повернулся: на него, улыбаясь, смотрел гитлеровский офицер. Однако Анищенко спокойно вернулся к неоконченному супу. Он ел, точно работал. «Ничего, — сказал он себе. — Это ничего».