Ужин мертвецов. Гиляровский и Тестов

— А давно хотел спросить тебя, Павел Иванович, — сказал Чепурнин. — С чего это ты так пьешь? Ведь ты пьешь как лошадь! А? С горя небось? Так только с горя пьют. Что у тебя за горе?

Горн поднял взгляд, и я вдруг увидел в нем мутную тяжелую злость.

— С горя, Егор, с горя, — сказал он и икнул.

— Оставь ты его, — попросил Патрикеев.

— Ничто! — огрызнулся Чепурнин. — Ничто! Ему долго не прожить с таким-то пьянством. Пусть уж покается. Да ты, Паша, и в церковь-то, наверное, никогда не ходишь? А почему? Только не говори, что ты, как и я, в бога не веруешь! Ты же немец, хоть и во втором поколении. Киндер, кюхе, кирхе! Дети, кухня и церковь!

Горн отрицательно помотал головой:

— Я не немец, Егор, перестань. И вообще это про женщин сказано.

— Кюхе у тебя есть, да только ты варишь там ядовитые блюда.

— Лекарства и средства! — поднял палец Горн и снова икнул.

— Но в церковь-то не ходишь?

— Нет.

— А-а-а! Вот видишь, потому что ты боишься бога, Паша. А чего боишься? Ну, а вы, Гиляровский, — обратился ко мне Чепурнин. — Пьете ли вы? Или так пришли? Посидеть, послушать, а потом и пропечатать все в газетенке?

— А вы, Егор Львович? — спросил я в ответ.

— Я пью редко, да метко, — ответил тот. — Сегодня, например, провожаю любовь… Думал, свою, а оказалось — его. — Он указал на Патрикеева.

Уронив голову на кулак Матвей Петрович смотрел на лицо Глаши и, казалось, не замечал больше выпадов Чепурнина.

Вошли два официанта. Один, с тележкой, стал расставлять блюда, а второй штопором открыл пузатую бутылочку арманьяка.

— Спасибо, — как бы очнувшись, сказал им Патрикеев. — Идите, мы дальше сами.

Официанты вышли. Патрикеев разлил арманьяк по рюмкам и взял свою. Он встал. За ним встал и я. Чепурнин, покривлявшись, тоже встал, а Горн схватил рюмку и тут же выпил. Но на него уже не обращали внимания.

— Пью за тебя, Глаша, — сказал Матвей Петрович и замолк. Он стоял — большой, сгорбившийся, словно придавленный потолком. Потом вздохнул и выпил в один глоток. Я — следом за ним. Чепурнин же стоял нетвердо, покачиваясь, держась одной рукой за спинку стула. Наконец он заговорил:

— А вот если бы ты, Матюша, тогда помер от яда, то и не пил бы сейчас за Глашу. Уже сейчас бы встретил ее там… Если, конечно, там что-то существует. В чем ни наука, ни я совершенно не уверены. Вот ведь парадокс! — повернулся он к нам, указывая на портрет. — Мы тут лицезреем это прекрасное лицо, а ведь в данный момент ее, должно быть, уже глодают черви. Нет, вы только представьте себе эту картину! Черви в носу, черви в глазах, все шевелится…

— Дурак! — крикнул Горн, поднимая голову. — Что ты такое говоришь!

И он снова икнул, отчего вся его злость тут же стала комичной.

— Да ладно! Я знаю, Матюша, тебе противно, — продолжал Горн, — Ты человек не рассудочный, как я, а чувственный. Да-с… И, похоже, верующий. Тебе горько! А кому же горше, тебе или мне? Ты-то думаешь, что сия прекрасная персона на небесах вкушает амброзию с ангелами. Потому как ты веришь в это. А я… Я материалист! Я человек чистого разума. И я, увы, знаю — черви! Черви и плоть!

Он выпил свою рюмку и закричал в лицо Патрикееву:

— Ты понимаешь?! Понимаешь, Матвей?! Как мне сейчас? Каково? Когда у меня перед глазами эта картина — ее лицо в гробу и ползающие по нему червяки!

Он стал растирать кулаком слезы, потекшие из глаз.

— Я понимаю, Егор, — тихо сказал Патрикеев. — Я тебя ненавижу, но понимаю. Мне, наверное, действительно должно быть легче, чем тебе. Ведь если я помру, то встречу и Глашу и всех… А ты будешь просто гнить в могиле — один-одинешенек. И с твоей точки зрения чистого материализма, наверное, все так и есть. Но только мне не легче от этого. Нисколько.

Он взял бутылку.

— Я люблю этот портрет, — сказал он, наливая себе. — Если вы посмотрите на него внимательно, то увидите — Глаша тут не улыбается, нет. Но ты этого даже не замечаешь. Потому что — глаза… Какие у нее счастливые глаза! А знаете почему? Это был первый день, когда она ответила на мою любовь. Мы были на бегах. Видите — вон там — часы? Это часы ипподрома. Сколько на них?

— Три четверти пятого, — сказал я.

— Не четвертого? — спросил Горн, щурясь.

Чепурнин мельком взглянул на портрет и уставился в стол.

— Три четверти пятого, точно, Владимир Алексеевич, — сказал Патрикеев. — Я до минуты знаю, когда стал счастлив. И до минуты, когда стал самым несчастным. Выпьем за то, чтобы никогда не знать срока своего горя.

— Дай мне бутылку, — сказал вдруг Горн.

— Зачем? — спросил Патрикеев.

— Ты наливаешь слишком помалу. Надо так. Давайте сюда рюмки!

Мы пододвинули ему свои рюмки, и он быстро налил их под самый обрез.

— Вот, — ухмыльнулся аптекарь. — Еще могу… А!

Но тут он так неудачно махнул бутылкой, что свалил все три рюмки на стол и арманьяк начал растекаться по скатерти.

— Парррдон! — смутился аптекарь и икнул. — Ну-ка, еще раз.

Он снова составил три рюмки.

— Брось, — сказал Чепурнин. — Давай лучше я!

— Нет! — ответил Горн и снова разлил арманьяк. — Увы, с этой бутылкой все.

Он бросил пустую бутылку под стол. Чепурнин взял свою рюмку и посмотрел ее на просвет: