Ужин мертвецов. Гиляровский и Тестов

Я выронил газету. Перед моими глазами Глаша стояла как живая, я слышал ее голос, видел полузакрытые глаза. Я прекрасно помнил и ее смех, и отчаяние, и манеру говорить, двигаться… Как старательно она бежала от судьбы обычной «кобылки», как скрывала свою любовь к Патрикееву!.. А еще я вспомнил нож, которым Фомичев угрожал мне у подъезда Купеческого клуба. Если бы я тогда не повел себя так легкомысленно! Если бы схватил Фомичева и сдал его первому попавшемуся городовому! Возможно, Глаша сейчас была бы жива. Да, я был виноват, но виноват по незнанию. А вот автор этой заметки… Каким же ничтожным надо было быть журналистом, чтобы вот так, ради сальных подробностей, ради легкого зубоскальства, не понять человека, не изучить его жизнь, не написать о нем хотя бы одной строчки правды! И даже если тебя торопит редактор, даже если наборщик в длинном кожаном фартуке нетерпеливо постукивает своим шилом по отлитым металлическим строчкам — разве стоит это того, чтобы втиснуть совершенно незнакомого тебе человека, да еще и женщину, женщину, зарезанную ночью пьяным ревнивцем, — в фельетонный шаблон. Ради нескольких строчек в газете — убить человека еще раз! Уже не физически, а духовно! Нет, я непременно поеду в эту газету и удушу мерзавца!

Я взял другие газеты, начал читать их и, к своему ужасу, понял — все! Буквально все писали об этом убийстве как под копирку! Кто-то давал больше подробностей, кто-то меньше, но набор фактов у всех был один. И отношение к погибшей почти не различалось.

Что же? Мне придется задушить всех криминальных репортеров Москвы?

Я подошел к буфету, налил себе стакан водки и выпил залпом. В память о Глаше. Потом подошел к столу и стал писать сам. Стал писать правду о человеке и музыканте, которого узнал случайно.

После пятой строчки я остановился. Это были слишком личные воспоминания. Я вдруг понял, что почти ничего и не знаю о Глаше — а если что-то и знаю, то могу написать об этом не больше абзаца. Мои воспоминания о ней — это сплошные эмоции. Я даже отчества ее не знал, не знал, откуда она родом, живы ли еще ее родители, почему она попала в Москву в трактир — я не знал ничего!

Я отложил карандаш и сел в кресло, все еще сжимая лист бумаги с пятью строчками. Потом медленно скомкал ее и бросил в угол.

На глаза мне попалась коричневая папка с досье на участников событий. Я положил ее на колени и начал перечитывать справки.

Через три дня Глашу хоронили на Миусском кладбище. В воздухе стояла тонкая водяная взвесь. Среди черных деревьев с кривыми сучьями иногда хрипло каркали вороны. Когда я приехал, гроб уже успели снять с катафалка и поставить возле вырытой могилы. Народу было немного — пришло несколько «кобылок» в черном. Перед ними, как полковник траурных войск, стояла, опираясь на большую мужнину трость, и сама Софья Алексеевна. С другой стороны — Чепурнин, Патрикеев и Горн. Священник читал над гробом тихим невнятным голосом. Не успел я дойти, как тропинку мне заступил старый знакомый — Никифор Сергеевич Ветошников. Как и Архипов, он был из Сыскного, но совершенно не походил на своего коллегу. В отличие от сухого и аристократичного Архипова, Ветошников был толст и неуклюж. Он очень часто потел — даже в холодное время года. Журналистов он не любил, наверное, потому, что поручали ему дела, как правило, связанные с известными персонами, там, где надо было не только хранить тайну следствия, но и вести его окольными дорожками, часто во вред справедливости и в пользу друзей градоначальника.

— Владимир Алексеевич, — сказал Ветошников, приподнимая свой котелок, под которым обнаружились рыжеватые слипшиеся от пота волосы. — Опять вы. Впрочем, Захар Борисович меня предупреждал.

— Захар Борисович? — спросил я удивленно.

— Увы, ему пришлось срочно уехать.

— Что случилось?

— По одному из дел необходимо произвести сложный арест в Казани.

— Но разве там нет своей полиции?

— Своя полиция есть, но клиент — наш. И Захар Борисович хотел сам взять его. Он уехал всего на неделю, а пока попросил меня присмотреть за вот этими господами.

— Он передал вам дело?

— Нет, просто он боится, как бы кто из них, — Ветошников указал своей бамбуковой тросточкой на группу у могилы, — не сбежал или не наделал глупостей.

Более года назад судьба свела нас с Ветошниковым в деле о «красном призраке». В какой-то момент он даже установил за мной наружное наблюдение, посчитав, что я выведу его на след преступника. Тогда я на виду у филеров Сыскного пригласил домой своего старого знакомого, жандармского полковника. Не знаю, как воспринял этот визит Никифор Сергеевич, которому доложили о столь странном визите, но с тех пор он сделался мил и обходителен.

Священник закончил читать. Служители кладбища начали продевать длинные ремни под гробом.

— Разрешите пройти, — сказал я. — Сейчас будут опускать.

— Конечно, конечно, — прошептал Ветошников и уступил мне дорогу. Я подошел к могиле.

Софья Алексеевна едва взглянула на меня. Зато ее «кобылки» даже оживились — мне показалось, что одна начала строить мне глазки. Ко мне подошел Патрикеев.