Ужин в центре земли

Пусть козел опущения, пусть, если угодно, мальчик для битья; но обязанностью Генерала всегда было воздаяние. Когда им нужно было, они застенчиво на это намекали, говорили вполголоса. А потом, когда Генерал возвращался? Он стоял перед ними, победитель, а они качали головами и закрывали лица ладонями.

Ни разу никто не отдал ему прямого приказа. Они просто отпускали его, как будто война была его собственная, личная.

После каждой акции возмездия они говорили ему: «Ты не сможешь всегда так успешно побеждать».

– Так успешно побеждать? – переспрашивает Генерал и смотрит на Бен-Гуриона; министр обороны не отвечает. Генерал поворачивается к Даяну, но начальник генштаба выставляет ему навстречу повязку на невидящем глазу.

Перес, генеральный директор министерства обороны, молча сидит в углу; дипломат, он предоставляет говорить двоим другим.

Бен-Гурион упрекает Генерала:

– Они убивают одного нашего, и ты кидаешься, как Самсон, и приносишь сотню голов. Мир этого не примет. Слишком большие потери у противника.

– Так пусть больше не убивают наших. Пусть сидят по свою сторону границы – я тогда буду дома бить баклуши.

Бен-Гурион разговаривает с Генералом, как дядюшка с племянником. Он всегда защищал Генерала, брал под крыло.

– Ты понимаешь, на что ты их провоцируешь? Ты их позоришь перед их народом и всем миром. Наш фермер шел с плугом, они его застрелили, ты в ответ вторгаешься и творишь невесть что. За завтраком я получаю сообщения: «Он сжег полицейский участок». «Он перестрелял целое патрульное подразделение». Это чересчур! – Старик бессильно дергает себя за нелепые пучки седых волос. – Как можно стирать с лица земли деревню, где живут люди!

Даян в конце концов открывает рот, предостерегает его:

– Так пойдет – весь регион покатится неизвестно куда.

– Отлично, – говорит Генерал. – Пусть они это знают. Скажите арабам: если они перестанут сдерживаться – ваш генерал тоже перестанет. Скажите им, что я неуправляем. Никто, заверяю вас, этого не хочет.

Перес прочищает горло. Высказывает наконец то, о чем, предполагает Генерал, он усердно думал:

– Речь не только о наших противниках. Можно получить и от союзников. От американцев или англичан. Ставка очень высока, и кто угодно из них может найти способ вывести тебя из игры навсегда.

Генерал, услышав это, смеется утробным, удовлетворенным смехом.

– Скажите им, что меня нельзя убить. Вообще нельзя. Скажите им всем так: «Он не человек, а голем. Когда Генерал мстит за евреев, его ничем не остановить».

Перес в своем элегантном французском костюме сидит как на иголках.

Генерал налегает локтями на стол и показывает на Даяна.

– Ты лучше кого бы то ни было знаешь, что это так. Ты слишком многое видел своим единственным глазом, чтобы это отрицать. Сколько раз я при тебе в бою оставался жив? Скажи им. – Но Даян молчит, и Генерал продолжает: – Я только потому тут сижу, только потому еще дышу, что Смерть не может меня заполучить.

Генерал выпрямляется на стуле, сказав свое веское слово. Сидит, ждет ответа в белой гражданской рубашке с сильно распахнутым воротом, с закатанными рукавами, из-под которых торчат сильные руки.

Им хорошо видны шрамы, рубцы, ожоги. Есть следы, они знают, и под одеждой: чего стоят памятки от одной лишь той, первой войны.

То, что он пережил Латрун[16], – более чем чудо.

Они принимают слова Генерала всерьез, потому что он их к этому вынуждает. И они понимают, что, может быть, он прав.

2002. Берлин

Усадьба у озера, которую снимает Джошуа, оказалась роскошнее, чем Фарид предполагал. Он бы возгордился, живи он в сторожке у ворот, не говоря уже об огромном здании с уставленной скульптурами лужайкой размером чуть ли не с футбольное поле. Вдоль дорожки к переднему входу позеленевшие бронзовые статуи, а за массивной дверью мраморная прихожая, где тоже стоят изваяния.

Сногсшибательное обиталище; но Фарид мало что воспринимает из этого шика, пока Джошуа ведет его насквозь в громадную, залитую солнцем комнату, которая эркером далеко выступает во двор с задней стороны дома.

Комната вся белая, кроме окна во всю стену, выходящего на озеро. В ней белые диваны и белая тахта. Белый стол и белые кресла с резным узором из листьев и вьющихся лоз.

У стеклянной стены телескоп на треножнике, и Джошуа жестом приглашает Фарида посмотреть в него, что он и делает, – в объектив попадает яхт-клуб на дальнем берегу.

Фарид выпрямляется, и оба смотрят в окно, за которым только водная гладь.

– Прошу к столу, – говорит Джошуа и усаживает гостя напротив окна, чтобы он продолжал наслаждаться видом. Едва они сели, входит высокий немец, почтительно улыбаясь Фариду. На нем красная шелковая жилетка поверх накрахмаленной рубашки, жесткой даже на вид. Он терпеливо ждет разрешающего жеста, чтобы заговорить.

– Что вам подать? – спрашивает он, тщательно выговаривая английские слова. – Кофе? Выпечку?

– Кофе и zwei Eier im Glas[17], – говорит Джошуа, заказывая первым. Он смущенно смотрит на Фарида, извиняясь не за свои манеры, а за свой заказ. – Мой немецкий этим почти исчерпывается.