Узют-каны

Генка знал, куда он идёт. Его первым просмотренным видеофильмом был боевик со Шварцнейггером, который долго надевает бронежилет, пристёгивает к нему оружие и боезапас, а затем мочит «плохих» оставшуюся часть фильма. Генка пошёл на войну. Его бронежилетом стало отчаяние, а оружием – жизнь. Поэтому выбор пал на милицейскую форму Сербегешева. Старый, дореформенный мундир аккуратно висел на вешалке в шкафу. Выбор стал более оправданным, когда Маруся объяснила, что последний раз дядя надевал эту форму, когда его живот был как у охотничьей гончей, а при разнице в росте данная одежда подходила больше всего. Как и Маруся, Молчун не считал присвоение чужого мундира в данном случае преступлением. Звание на погонах совпадало с его личным. Ушедшая в прошлое милиция сплелась с ушедшей в ещё более далёкое прошлое Советской армией. И ещё одно обстоятельство не помешало облачиться в милицейское.

Солдат, уходящий на войну, должен выглядеть как солдат, а не бич колхозный, что сулила фуфайка. Солдат должен носить форму. Милиция имеет отношение к военному делу. Да и как ни крути, волей-неволей Геннадий Осипович Лазков в данных краях стал единственным представителем власти человеческой расы, имея только чужую форму, звание, невесту, которой об этом ещё не говорил, и пистолет с тремя патронами. В рукаве же остался последний козырь, шитый белыми нитками – обычная человеческая жизнь…

57

Провёл рукой и – остолбенел!
Это-то
всяких клыков почище,
я и не заметил в бешеном скаче:
у меня из-под пиджака
развеерился хвостище…

В. Маяковский

В это же время, когда Маруся и Гена ехали на красном мотоцикле к навесному мосту, а громада экскаватора одним движением ковша сгребла баньку, где они утром мылись, Пётр Степанович Смирнов, рецидивист по кличке Пахан, валялся в высоких лопухах за углом полуразвалившегося барака. Чёрные бревенчатые стены у основания заросли мхом и лебедой, на ощупь были влажными и вязкими. Казалось, ткни пальцем и посыплется мокрая труха. Такое несколько лет назад случилось с одним из брёвен. Видимо, кто-то сильно пнул его ногой. И в образовавшейся ржавой пыли муравьи устроили себе дом.

Пётр смотрел, как они суетятся, и с горечью думал, что вот эти мелкие насекомые с замашками завхозов – единственная связь с существующей реальностью. Своей кипучей энергией они держали его сознание, мешая уплывать в горячий, разъедающий туман, в котором нет ничего, кроме преследующих алых глаз. Потом он вспомнил Карася и решил, что именно это тот мог видеть перед смертью. Колышущиеся в темноте глаза, стремительно приближающиеся. Пахан давно понял, что болеет. Видимо, лагерный врач напутал, и у него действительно сифилис, а никакой не рак. Потому что чувствовал, как гниль размягчает мозги. Они плавились и вытекали густой слюной, капали с уголка рта в мокрый подол рубахи, которой Пётр зажимал нос и рот. Дым уже не щипал глаза, нагло лез в дыхание, и он мог видеть, как бесконечная вереница муравьев спасала свои розовые яички.

В лучшие времена Пётр ни за что бы не пропустил стрёкот мотоцикла в безлюдном посёлке, тем более – именно этот звук ожидал почти два часа. Именно мотоцикл заставил его лежать в некоем подобие засады и задыхаться в то время, как другая часть лагеря извергалась чёрными воронками дыма. Сухие бараки с треском морщились, проваливались, из оконных дыр озорными петухами выпрыгивали всполохи, воздух пах приторной елью, лежалой свалкой, канализационными испарениями и серой одновременно. Трижды Пётр позволял волнам дурноты исторгать из него не успевший перевариться обильный воровской обед, отползал от вонючей лужи и вновь временами проваливался в яму бессознательных полуснов.

В одном из таких забытий он увидел себя молодым, юным, вернее – просто почувствовал. Поскольку глаза видели лишь детские руки, коричневый пол и часть тёмно-синей стены школьной столовой. Когда-то подобное пространство быстро наполнилось грязными перловыми осколками. Он тогда уронил поднос с посудой. Но теперь на подносе стоял всего лишь один стакан с водой. Но память вернула ощущение головокружения и неуверенности, дрожащие руки накреняли поднос, и стакан скользил к его краю. Петя пытался восстановить равновесие, но стакан упрямо норовил упасть и разбиться. Мучительно долго он выравнивал руки, одновременно шагая. Стакан продолжал с постукиванием и всплесками уползать, так и не остановившись. «Уроню! Уроню!» А все вокруг смеялись, гоготали и показывали на него чумазыми от чернил пальцами.