Узкая дверь

Некоторое время Фентимен молчал. И смотрел на меня с наглой самодовольной улыбкой. Такая улыбка обычно появлялась на физиономии каждого мужчины, который на лестнице, задрав голову, пытался заглянуть мне под юбку. Такая улыбка появлялась у каждого преподавателя школы «Король Генрих», который «по ошибке» принимал меня за секретаршу. Такая улыбка появлялась на лице каждого мужчины, который считал, что он может стать моим покровителем.

Как сильно ты меня любишь, Бекс?

Как сильно ты меня любишь?

– Неужели вы так и не сделали никаких выводов? – спросил Фентимен. – Неужели за столько лет ни о чем не догадались? Просто поверить невозможно, что вы все это время ухитрялись скрывать правду даже от самой себя.

– Я не понимаю, о чем ты, – холодно сказала я. И все же было что-то знакомое в его интонациях, в ритме произносимых им слов; что-то напоминавшее дом моих родителей, где вечно бормотали своими мертвыми голосами дикторы этих номерных радиостанций. То ты придумывала какое-то чудовище, которое живет в канализационных трубах, и все свои неудачи на него списывала, считала, что это его происки. То вдруг появилась эта Эмили. Ты даже фамилию ей дала по названию нашей улицы.

– О чем ты? – повторила я. – Да говори же, наконец! Кто убил Конрада?

Глава десятая

12 сентября 1989 года

Это же просто смешно, какими мы самих себя видим. Нам и в голову не приходит, что мы убийцы, пока мы сами не совершим убийство. Да и потом стараемся сделать вид, будто произошло вовсе не убийство, а нечто другое. Например, преступление, совершенное в состоянии аффекта. Или в порядке самозащиты. Или в результате несчастного случая. Или же это было просто Деяние Господне. А может, даже кратковременное помешательство.

И я, конечно, тоже никогда не воспринимала себя как возможного убийцу. Фентимен отвернулся, а я подняла с земли какую-то дубинку – по-моему, это был тот самый сломанный столбик от калитки. Довольно увесистый кусок дерева длиной фута три; на одном конце у него торчала парочка погнутых гвоздей и нечто похожее на часть дверной петли. Дерево было насквозь пропитано водой, поскольку довольно долго пролежало в луже. Я взяла эту дубинку наперевес, как хоккейную клюшку, и хотела уже треснуть ею Фентимена по затылку, но он, должно быть, догадался о моих намерениях, начал оборачиваться, и мой удар пришелся ему не на затылок, а в челюсть. Он отлетел от меня, рухнул на землю и скатился в мелкое дождевое озерцо.

Говорят, что утонуть можно и в луже. Я могу подписаться под правдивостью этого утверждения. Он, пожалуй, даже не сопротивлялся. По-моему, своим ударом я выбила ему челюсть из сустава, потому что он даже звуков никаких не издавал. Минут десять я просто стояла, поставив ногу ему на шею под затылком и пытаясь сообразить, что мне делать, если кто-нибудь – из мальчиков или учителей – случайно пройдет мимо. Никакого конкретного плана у меня не было. В голове мелькал водоворот мыслей и образов, вырвавшихся на свободу благодаря одному лишь совершенному мною действию – как у Пруста, когда он просто сидел, макал в вино бисквитное пирожное и вспоминал прошлое. Сравнение было, конечно, абсурдным, и я даже в тот момент это сознавала. Однако «макание» Фентимена в лужу возымело тот же эффект: передо мной вдруг начало разворачиваться прошлое, и я постепенно вытаскивала его наружу, как волосы из сливного отверстия в раковине. Все стало проясняться в моей памяти. Я вспомнила и зеленую дверь, и то, как за ней что-то с грохотом упало, и страшный лик того монстра, и я поняла, что вновь чувствую вкусы и запахи, вновь вижу и слышу, вновь чувствую все это – причем как бы изнутри, а не просто как некую историю, которой я оплела себя точно коконом. Ощущение было резким и очень похожим на то, как если бы внутри сочного фрукта я вдруг наткнулась зубами на камешек, невесть как туда попавший.