Узнай Москву. Исторические портреты московских достопримечательностей

С другой стороны, научный интерес не успел еще выродиться в доктринаризм; наука не отвлекала от вмешательства в жизнь, страдавшую вокруг. Это сочувствие с нею необыкновенно поднимало гражданскую нравственность студентов. Мы и наши товарищи говорили в аудитории открыто все, что приходило в голову; тетрадки запрещенных стихов ходили из рук в руки, запрещенные книги читались с комментариями, и при всем том я не помню ни одного доноса из аудитории, ни одного предательства. Были робкие молодые люди, уклонявшиеся, отстранявшиеся, - но и те молчали».

Среди тех, кто учился с Герценом, читая запрещенные стихи Рылеева в рукописных тетрадях (самиздат!), был и Михаил Лермонтов, принятый в университет 1 сентября 1830 года. Среди его экзаменаторов в комиссии сидел Михаил Погодин, историк и публицист. Вступительные испытания Лермонтов прошел успешно.

Строго ли спрашивали с абитуриентов? Об этом повествует рассказ еще одного студента университета, П.Ф. Вистенгофа[24]: «Меня экзаменовали более нежели легко. Сами профессора вполголоса подсказывали ответы на заданные вопросы. Ответы по билетам тогда еще не были введены. Я был принят в студенты по словесному факультету. С восторгом поздравляли меня родные, мечтали о будущей карьере, строили различные воздушные замки. Я был тоже доволен судьбой своей. Новая обстановка, будущие товарищи, положение в обществе - все это поощряло, тянуло к университетскому зданию, возбуждало чувство собственного достоинства».

С самого начала учеба Лермонтова в университете не заладилась. А все дело в холере, накрывшей Москву и Россию осенью 1830 года. Лишь с началом следующего, 1831 года занятия возобновились. Студент Лермонтов, пребывая на нравственно-политическом отделении университета, стал посещать и обязательные для него лекции на словесном отделении, где училось почти 160 студентов, большей частью из разночинцев. Деканом словесного отделения был тот самый Каченовский, что спорил с Пушкиным, профессорами - А.В. Болдырев, преподававший востоковедение; опять же И.И. Давыдов, Н.И. Надеждин, теоретик в области изящных искусств и археологии; П.В. Победоносцев, риторик; и настоятель университетского храма П.М. Терновский, читавший церковную историю. Лекции Победоносцева Лермонтов слушал вместе с Виссарионом Белинским и Николаем Станкевичем. К концу учебного года по многим предметам они нахватали двоек. Лишь Погодин поставил Лермонтову тройку.

Не очень удовлетворительные результаты обучения говорили и о том, что головы студентов занимало совсем другое. В марте 1831 года произошел в университете весьма неприятный инцидент. Был там такой профессор - орденоносец уголовного права (награжденный орденами Св. Анны и Св. Владимира) Малов Михаил Яковлевич (1790-1849). Магистерская диссертация его называлась на редкость красноречиво и актуально: «Монархическое правление есть превосходное из всех других правлений, а в России - необходимое и единственно возможное». Так же он и преподавал: жестко и даже порою грубо. Вот студенты и взбунтовались. Герцен рассказывает: «Малов был глупый, грубый и необразованный профессор в политическом отделении. Студенты презирали его, смеялись над ним.

- Сколько у вас профессоров в отделении? - спросил как-то попечитель у студента в политической аудитории.

- Без Малова девять, - отвечал студент.

Вот этот-то профессор, которого надобно было вычесть для того, чтоб осталось девять, стал больше и больше делать дерзостей студентам; студенты решились прогнать его из аудитории. Сговорившись, они прислали в наше отделение двух парламентеров, приглашая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас объявил клич идти войной на Малова, несколько человек пошли со мной; когда мы пришли в политическую аудиторию, Малов был налицо и видел нас. У всех студентов на лицах был написан один страх: ну, как он в этот день не сделает никакого грубого замечания. Страх этот скоро прошел. Через край полная аудитория была непокойна и издавала глухой, сдавленный гул. Малов сделал какое-то замечание, началось шарканье.

- Вы выражаете ваши мысли, как лошади, ногами, - заметил Малов, воображавший, вероятно, что лошади думают галопом и рысью, - и буря поднялась; свист, шарканье, крик: “Вон его, вон его! Pereat! (лат. - сгинет!)”

Малов, бледный как полотно, сделал отчаянное усилие овладеть шумом, и не мог, студенты вскочили на лавки. Малов тихо сошел с кафедры и, съежившись, стал пробираться к дверям; аудитория - за ним, его проводили по университетскому двору на улицу и бросили вслед за ним его калоши. Последнее обстоятельство было важно, на улице дело получило совсем иной характер; но будто есть на свете молодые люди семнадцати-восемнадцати лет, которые думают об этом.