Узник Двенадцати провинций

– Не мне одному, Йорн. Тряпичники тоже изрядно поживились во всех этих пустых домах. Грех было бы не воспользоваться.

– Вспомни, сколько тряпичников полегло в мор…

– Чума ведь не выбирает, косит всех подряд. Мог и я отдать концы…

– Все равно ты мне больше нравился прежним, Гвен. Когда был боязливее и совестливее.

Он тяжело поднялся. Надел пальто и навалился на край стола всем своим весом, чтобы сказать мне последние слова, – так сбрасывают ношу с плеч. Казалось, он принес из неведомых краев, где витал его рассудок, бесконечную печаль и усталость, и я узнал пометы чумы, словно след ее жестокого явления к нам, живым.

– Приходи, когда у тебя и вправду будет что мне сказать интересного, Гвен. А то пока вся эта дребедень, прямо скажем, выглядит жалко…

Я ушел озадаченный.

Перед глазами стоял жест, которым он сопроводил последнюю фразу: как бы отмахнувшись, рука повисла в воздухе, и было в этом глубокое разочарование. Почему же он вдруг изменил правила игры?

Чума увечила не только тела, она всех нас вывернула наизнанку. Вот о чем я размышлял, когда начал обход на следующее утро и шел вдоль канала, машинально отвечая на приветствия горожан, вежливо обращавшихся ко мне: «Здравствуйте, господин доктор». Да, всех, кроме, быть может, немногих, пришедших к этому испытанию во всеоружии, с закаленным характером и холодной головой. Абрахам Стернис, например, не изменился ни на йоту. Столкнувшись с хаосом самых низменных страстей человеческих, поднятых, как муть со дна, эпидемией, он сохранил всегда отличавшую его нерушимую доброту. Пусть он теперь задыхался, поднимаясь по лестнице, его взгляд и его ум, не утратившие своей остроты, были по-прежнему щедро открыты окружающему миру. Кожаный Нос, самоотверженный хирург, тоже, наверно, не изменился бы, переживи он мор. Я долго считал его неспособным на сострадание, но в эту страшную годину он показал всю широту своей души и приносил куда большие жертвы, чем можно ожидать от врача, облегчающего страдания ближних, пока и его не подкосила болезнь. И даже тогда он боролся до конца, держался, уступая пядь за пядью, до последнего своего атома…

Стоило мне вспомнить об этом, как поднялось из груди рыдание, немыслимой силы спазм сотряс меня с ног до головы, и я, пошатнувшись, прислонился к стене на грани обморока. Стая диких гусей, гогоча, пролетела в небе. Длинный клин закрывал собой изрядную часть облаков. Туда ли уходят те, кто покинул нас, в эту нависшую над нами огромную пустоту, что без устали задает ритм нашим жизням, сменяя день ночью? Так говорил кюре нашей деревни, а я в это не верил. Но чего бы я только не дал, лишь бы взмахнуть крыльями и не чувствовать больше этой тяжести, что прижимает нас к земле и дает видеть звезды только в насмешку над нашим бессилием до них добраться.

Я навестил Силде. Ей тоже досталось от чумы, но подлая болезнь не смогла сладить с веселым нравом, оставшимся красной нитью ее дней. Теперь она не жалела сил для вновь прибывших в город семей, и прием Силде оказывала всем одинаковый, будь то щеголь или оборванец, доктор или знахарь, буржуа или Заблудший.

Весь город обновился, методично стирая следы бедствия, едва не погубившего его. Люди – они из плоти, их раны затягиваются дольше, а у иных не заживают никогда.

Теперь, будучи доктором со средствами, я мог буквально следовать предписаниям, запечатленным в книгах по медицине из библиотеки Абрахама Стерниса. Я имел возможность заказывать сколько угодно всяческих ингредиентов, и одной из самых больших моих радостей было ходить на травяной рынок, где я уже знал всех аптекарей, травников и москательщиков. Подножным материалом занимался Игнас – щавель и дикий чеснок растут повсюду. Я же имел дело с веществами благородными: амброй и камфарой, лилейным маслом и розовой эссенцией, редчайшим безоаровым камнем и порошком мумиё, который ценится вдвое дороже золота…

На первом этаже дома Абрахама Стерниса была устроена моя лаборатория: перегонный куб, спиртовка, стеклянные реторты – я ничего не забыл. По моим указаниям Игнас варил и кипятил, толок в ступе, процеживал, смешивал, взбалтывал, в то время как я отмерял крошечные количества на весах, сделанных из самой легкой меди, то и дело поглядывая в открытые передо мной книги. На стене висели неизбежные астрологические таблицы, ибо в книгах сказано, что те или иные операции требуют той или иной фазы луны или освещенности неба для достижения наилучших результатов. Даер к этим опытам остался равнодушен и предпочитал спать в корзинке у печи, просыпаясь, только когда начинал бурлить перегонный куб…