Узник Двенадцати провинций

Силде принимала сирот и стариков, оставшихся без попечения вымерших семей. Объединив вокруг себя женщин города, она открыла второй фронт против чумы и вырывала из когтей черной смерти тех, кого она с первого раза пощадила. Но однажды Силде, встав утром с постели, упала как подкошенная, с громким криком. Она уже была «помечена». Когда я пришел к ней, она лежала неузнаваемая, осунувшаяся, с потухшими глазами, землистым лицом и прилипшими ко лбу от пота волосами. Йорн расхаживал по комнате, а примчавшийся по его вызову Кожаный Нос щупал ей пульс. Он обнаружил под льняной рубашкой бубоны, уже твердые, как дерево, и долго втирал в них мазь на основе сурьмы и ртути. Потом мы сменяли друг друга у ее изголовья. Иногда я простирал над ней руки и сквозь слезы изо всех сил молил старого Браза о помощи. Но знахарю тут делать было нечего. Да и врачу, наверно, тоже. Лихорадка усиливалась, и мучения Силде становились все невыносимее. Она корчилась в постели, сотрясаемая спазмами, то в жару, то в ледяном поту, и ее милое лицо было искажено от нестерпимой головной боли. Мы были при ней безотлучно, не в силах сказать ни слова. Но наконец бубоны прорвались. И через неделю Силде снова смогла встать на ноги. Она одна из немногих выздоровела, да и то лишь потому, что болезнь ее «пометила». У тех, кто заразился «невидимой» формой, шансов выжить не было никаких.

Сраженный этой бедой, Йорн впал в какое-то оцепенение, взгляд его стал зыбким, веки подергивались. Он похудел и стал похож на Лоика Кермера. И все же его могучая натура взяла верх. Он вернулся на поле битвы с новыми силами. Все нажитое им богатство растаяло в борьбе с эпидемией, и мужества, запас которого у него был немереный, он точно так же не жалел, поддерживая нас всякий раз, когда кого-то одолевало отчаяние. Нам это было всего нужнее. Ведь нет ничего хуже, чем покинуть этот мир опустошенным, как гнилой плод. Никому не хочется так умереть. А между тем нас эта смерть подстерегала ежечасно.

Всех, кроме меня, как полагал Абрахам Стернис, убежденный, что мне ничего не грозит: я-де защищен от заразы. Когда я спросил его, откуда он взял этот вздор, он уверенно ответил, что защищен всякий знахарь с пибилом.

– Полноте, Гвен, – вспылил он, – кто же этого не знает? Это как с черепахами и временем.

По утрам я продолжал не особо успешный поиск выживших, днем ходил в госпиталь, который устроили на складе недалеко от дома моего учителя. У его пациентов было мало шансов выкарабкаться. Бубоны зрели на исхудавших телах, натягивая кожу так, что она лопалась. Многие сходили с ума от боли. Кожаный Нос и Стернис старались как могли облегчить их муки, ставили припарки, иссекали язвы и смачивали водой пылающие лбы. Оба с ног валились от усталости. Силде ходила от койки к койке, поднося отвар, дававший жалкую отсрочку тем, кто еще мог разжать зубы.

Гаспар Ван Дерман, молодой доктор, сдававший экзамен вместе со мной, боролся в тщетных попытках оттянуть близкий конец, кусая простыню на своей постели. Он походил на бешеного зверя. У меня щемило сердце при мысли, что его тело, так мало пожившее, скоро уподобится тому, над которым он склонялся со скальпелем в руке. С тех пор я узнал его ближе; он был со мной в скорбных экспедициях, когда среди изъеденных болезнью жертв мы искали тех, кого еще можно спасти. Как мне было стыдно за свое скорое суждение о нем на том окаянном экзамене по анатомии. Чума вернула нас всех к смирению нашего исконного удела. Бычья сила Игнаса пригодилась, чтобы таскать и ставить на огонь полные воды котлы, и сила его в эти мрачные часы была ценнее ума, за недостаток которого я так часто ему пенял.

Заразился в свой черед и Кожаный Нос. Болезнь обошлась с ним наихудшим образом, подвергнув всем мыслимым и немыслимым мучениям; с особой жестокостью ополчилась она на этого сухонького человечка, посвятившего свою жизнь недужным, сплошь покрыла его тело опухолями и язвами, сдавила тисками череп, размозжила спину, воспалила язык, закупорила легкие, источила гноем и сукровицей.

Мы были бессильны воспрепятствовать этому разрушительному натиску. Под конец она сломила его волю, сделала его жалкой куклой, и он во власти бреда осыпал нас бранью; он отдал Богу душу на моих, на наших глазах, и все мы, не в силах ему помочь, содрогались от гнева и рыданий. Думаю, в тот день я пролил все слезы, какие только может вместить тело человеческое. Никому и ничему не утешить меня в невосполнимой утрате этого человека, чье изувеченное лицо было таким живым, ибо жизнью светились его глаза, эти глаза, которые тепло приняли меня, опекали, прощали, поддерживали, любили. Он, Кожаный Нос, был моим учителем. Учителем и – почему я так поздно это понял? – другом.

Мору не было конца и края. И не было во всем этом смысла. Маленький Дрис из Вшивой крепости тоже покинул нас, но его унесла не чума – он попросту подавился костью: так всесильная смерть отняла его у нас, в очередной раз посмеявшись над нами своим мрачным и язвительным смехом.