Узник Двенадцати провинций

Четыре месяца – это много, но они пролетят быстро, утешал я себя. Задремавший город жался к печам и каминам, жизнь в нем замедлилась. Когда дул ветер с севера, ни одной живой души не было на улочках и каналах. Свободного времени у меня было много, и, покончив с визитами, я мог бы вволю заниматься своими фолиантами и пробирками. Ничто не мешало мне продолжать изыскания в области человеческой машинерии и долгими холодными ночами испытывать на бедных зверушках действие гипотетических чудо-снадобий, но Абрахам Стернис сильно поколебал меня в моих алхимических измышлениях. От его взрыва пошатнулись их основы. Душа к этому больше не лежала.

Я предпочитал проводить оставшееся мне время в беседах с ним. Когда старый Абрахам давал волю своему красноречию, он мог явить миры куда обширнее и лучезарнее всех, какие я мог когда-либо вообразить. Он был почти неподвижен, лишь изредка поднимал руки, подчеркивая какую-нибудь фразу, но как он говорил!.. Его ум был блуждающим огнем, борзой, мчащейся по ландам. Каждое его воспоминание, каждая мысль казались мне вспорхнувшей из зарослей птицей. Я едва успевал полюбоваться оперением или красотой полета, глядь, а он уже шустрит дальше, поднимает новую. Я слушал, мотал на ус. Давал ему толчок в другом направлении, и он охотно шел новыми путями. Даер тоже был доволен, больше всего на свете он любил посидеть у огня и подремать под своеобразную колыбельную, в которую превращается беседа на расстоянии, когда слышишь ее как журчание ветерка, ласкающего обрывками фраз, и не надо вникать в смысл и суть.

Остатки моей лаборатории я разбазарил себе в убыток. Я послал Игнаса на травяной рынок, предоставив ему полную свободу продать все, что я терпеливо копил, по сходной цене, и паршивец нагрел руки, облапошив меня где только можно, но мне, честно говоря, это было всё равно. В своей фармакопее я оставил только самые простые, проверенные лекарства; в библиотеке – не больше полутора десятков книг, в том числе анатомический атлас, хоть и знал наизусть каждый его параграф, каждую виньетку. А в моей практике я старался теперь как можно чаще прибегать к силе старого Браза.

Я захаживал по-дружески к Йорну и Силде.

И по-прежнему выходил ночами на долгие прогулки.

Я еще не знал, что всегда надо остерегаться спящего города. Кто знает, какие сны мучают его по ночам. Какие кошмары витают над постелями. Что тлеет в очагах, когда раздуваются под пеплом давние страхи, погребенные испокон веков.

Вот, в двух словах, происшествие, которое ускорило события.

Едва затемно я шел вдоль ряда садов, как вдруг услышал плач и сдавленные крики за изгородью. Изгородь эта из боярышника и остролиста была густая и колючая, но я все же исхитрился проползти под ветвями. По ту сторону я разглядел в потемках двух детей. Тот, что поменьше, держался за горло и странно хрипел. Он был совсем кроха, едва умел ходить. Второй, лет трех-четырех от силы, стоял рядом, не зная, что делать, горько плакал и отчаянно звал на помощь. Я кинулся к малышу. Он задыхался, личико совсем посинело. Наклонившись, я поднял его и надавил двумя руками на диафрагму, резко вверх. Со второй попытки ребенок выплюнул застрявшую в горле красную ягоду. Едва оправившись от испуга, он ухватился за руку брата, и оба убежали вглубь сада, не оглядываясь, – бедняги побаивались неведомого спасителя, выползшего на четвереньках из черных зарослей, как зверь из норы.

Я совсем забыл об этом случае, когда поднятые им волны докатились до моего порога. По городу пошли слухи, будто бы оборотень, получеловек-полуволк, крадет темными ночами маленьких детей.

Это были еще не штормовые волны, всего лишь зыбь, досужая молва, но, увы, спящего города всегда надо остерегаться. Следы этого мифического существа, призрака – пожирателя детей, вскоре стали появляться то там, то сям, и больше всего – на рынках. Говорили, что этот оборотень пытался накормить двух малышей ядовитыми ягодами остролиста – верно, хотел отравить и утащить, одурманенных, в свое логово. Потом стало известно, что он выходит на промысел в самую темную пору и бродит по каналам, что боятся его даже тряпичники, а уж они-то под луной как дома и с кошками и совами на «ты». Вот такое чудовище прячется в городе, самые густые изгороди ему не преграда, в дома он пробирается через печные трубы, плавает подо льдом и принимает, когда ему вздумается, обличье то человека, то зверя – и впрямь есть от чего волосам встать дыбом. Я наивно полагал, что, прекратив мои ночные прогулки, тем самым ликвидирую жупела и повод почесать языки. Что он растает в тумане вместе со сказками на сон грядущий. Но было слишком поздно.

Всякий раз, побывав у аптекарей, Игнас возвращался, заикаясь от ужаса. Мало того что дурачок принимал за чистую монету все эти байки, передаваемые из уст в уста, – он невольно подпитывал их, в простоте душевной отвечая на все вопросы, которые ему задавали. Бедняга не понимал, что сам влип в историю.