Узник №8 (СИ)

    — Окна? — она оглянулась по сторонам. — Какого ещё окна? У тебя и так нет окна.

    Узник кивнул на нарисованное окно.

    — Это? — рассмеялась дочь надзирателя. — Это мазня какая-то, а не окно.

    — Да, художник из меня неважный, — улыбнулся он.

    — Но муха не сможет улететь через намалёванное отверстие, — пожала плечами дочь надзирателя.

    — Кто его знает, — задумчиво произнёс узник. — Может же ангел силою своих крыльев раздвигать стены и проходить сквозь них. Почему бы и мухе не суметь улететь через нарисованное окно.

    — Но без окна тебе будет совсем скучно, бедненький, — пожалела она. — И духота станет ещё больше.

    — Ничего, — замотал головой он. — От скуки ты меня избавила — ведь у меня теперь есть муха. А я, по винам своим, не достоин даже и такого неказистого окна.

    — Теперь у тебя есть муха, — повторила она его слова и, жеманясь, добавила: — А я? Меня разве у тебя нет? Или я значу для тебя меньше какой-то мухи?

    — Ну что вы, что вы, дорогая госпожа дочь надзирателя! — с жаром воскликнул он. — Конечно! Так принесёте?

    — Принесу, куда же от тебя денешься, сердцеед, — не переставая жеманиться, тихонько произнесла она. — Что ж теперь делать, если влюбилась в тебя по уши.

    — Да? — с некоторым самодовольством улыбнулся он. — А давно вы меня полюбили?

    — Давно, — кивнула девица. — Ещё с тех самых пор.

    Она сама припала к его губам быстрым поцелуем, но строго отвела его руку, когда он попробовал обнять её за талию.

    — Всё, — шепнула она, — мне пора.

    И выскользнула из камеры.

    Тогда узник поднялся и принялся обходить камеру, выискивая глазами вожделенную муху. Он напрягал зрение, разглядывая серую стену, то и дело принимая за муху какую-нибудь тень, впадинку или пупырышек. Несколько раз он, восклицая «Ах, вот ты где, моя красавица!» бросался к стене и тут же отступал, поняв, что в очередной раз ошибся.

    В конце концов, потеряв терпение и силы, он улёгся на топчан, взял в руки фон Лидовица и принялся читать.

    «Каждое твоё деяние, совершённое или несовершённое, — писал фон Лидовиц, — начинается помыслом или безмыслием, а заканчивается расплатой».

    И дальше: «Не думай, что лишь за совершённые деяния будешь ты расплачиваться, но и за те, совершения коих всячески старался избегнуть, ибо избегая, ты совершал несовершение, то есть, иными словами, предпринимал действие по непринятию действия, иначе именуемое бездействием, каковое бездействие, будучи предпринятым тобою и возвратясь к истоку своей метаморфозы, обращается действием по бездействию, а следовательно, предполагает ответственность, кою, как тебе уже ведомо, Бог сущий ниспосылает человеку тогда, когда хочет наказать его за действие, за бездействие ли, равно же предполагает и расплату, кою, как тебе кажется, ты не выбираешь, но между тем выбираешь её именно ты и именно её, ибо в том и заключается предоставленная тебе Богом возможность выбора, чтобы мог ты выбрать себе расплату, которую понесёшь, даже если тебе кажется, что ты выбираешь лишь бога, от которого ждёшь награды за радение к святости или наказания за грех, кои в свою очередь являются не чем иным, как всё теми же действием и бездействием, причём действием, а равно бездействием может явиться как святость, так и грех, равно же как действие и бездействие суть Бог, из чего следует не только то, что грех — это не всегда бездействие, а святость — не всегда действие, но и то, что святость и греховность — это по сути одно и то же состояние, особенно если мы говорим об отношении оного к действию или бездействию, sic».^[5]

    Это место было его любимым у фон Лидовица, но не потому, что поражало его особой глубиной высказанной (или напротив — утаённой) мысли, а лишь потому, что встав (вернее говоря, улегшись) у начала выше приведённого предложения, он ещё не разу не смог добраться до его конца, потому что неизменно погружался в густой и благостный сон.

    Но поспать ему не удалось, потому что его опять разбудили. На этот раз — сын надзирателя. Крадучись, чтобы никто не услышал, он прокрался в камеру, тихонько прикрыл за собой дверь и быстро растолкал узника: «Эй, узник, узник. Спит, что ли?.. Узник!»

    Открыв глаза, узник увидел котомку в руках подростка, удивлённо перевёл взгляд на его лицо и спросил:

    — Что?

    — Вот, — мальчишка сунул ему под нос котомку. — Здесь всё, что нужно: бумага, ручка, табак и трубка.

    — Табак? — захлопал глазами узник, ничего не понимая. — Но я не курю.

    — Ну и ладно, — отмахнулся мальчишка, — табак ещё от моли годится. А трубка — отцова, хорошая.

    — От моли… У меня нет моли. Постой, а на мух табак действует?

    — Почём я знаю, — нетерпеливо пожал плечами сын надзирателя. — Наверняка действует.

    — Не надо, — узник отодвинул котомку.

    — Ну так бумагу с ручкой всё равно возьми, а то как будешь письма писать?

    — Кому?

    — Сестре.

    — У меня нет сестры, — покачал головой узник.

    — Да моей сестре, то бишь твоей жене.

    — Я ей и так могу сказать всё необходимое.

    — Из Ближней тюрьмы не скажешь, — только письмом.

    — Хорошо, — согласился узник принять котомку, лишь бы отделаться от подростковой настойчивости.