В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

ЗАПИСЬ О СВИДАНИИ

С В. А. ЖУКОВСКИМ ВО ФРАНКФУРТЕ

Утром в 9-м часу узнали мы, что здесь живет наш любимый,

высокоуважаемый поэт В. А. Жуковский, переехавший сюда из Дюссельдорфа. Я

имел счастие, еще бывши студентом, видеть его однажды в аудитории

Московского университета. Теперь обрадовался неожиданному случаю

поклониться славному русскому писателю и просил к<нязя> В. П. Г<олицына>

представить меня писателю, чье имя привыкло уважать с ребячества все наше

молодое поколение. Он живет на набережной, на другой стороне моста, в

двухэтажном небольшом домике, окнами на Майн.

Василий Андреевич принял нас в своем кабинете. Какое простое,

радушное обращение! И как еще молодо выражение лица русского лирика,

отражение души чистой, поэтической, достойной наследницы Шиллерова

вдохновенья. Вот он, наша родная гордость, один из последних представителей

славной эпохи в истории русской поэзии, наш русский Шиллер! Я передам вам

все, что минутное посещение позволило мне услышать из уст нашего Поэта; эти

страницы останутся для меня драгоценнейшим воспоминанием, а для вас, верно,

занимательнейшими в моих записках.

Узнавши, что я недавно ездил в Барейт поклониться праху Жан-Поля и

навестить его добрую старушку-вдову, Василий Андреевич подарил меня взаимно

следующим рассказом о своем знакомстве с германским гением.

"Я нарочно заезжал в 1820 году в Барейт, чтоб видеть немецкую

знаменитость1. Он принял меня в гостиной. Ни жены, ни детей не было дома.

После первого знакомства я просил его, чтобы он показал мне комнату, где он

занимается, стол, на котором увидели свет и "Титан", и "Hesper", и бессмертная

"Левана"2. Он повел меня в свой кабинет. В гостиной видны были следы женских

рук, чинность, порядок, чистота; здесь же совсем противное, страшный

беспорядок. У окошка стоял стол, поперек комнаты; на столе навалены книги и

бумаги {Все эти бумаги находятся теперь в руках зятя Ж.-П., в Мюнхене, у

Эрнста Ферстера, который и теперь занимается продолжением лучшей биографии

Ж.-П., известной в Германии.}; от стола проведена была маленькая лестница В

большую клетку любимых им канареек, пользовавшихся полною свободою. На

полу лежал большой пудель и толстый кот; подле стола стояли полки с ящиками,

по которым были разложены кучи заметок, под разными названиями: "Morale",

"Histoire", "Philosophie" и проч., и пр.3. Я просил показать что-нибудь из этой

литературной амальгамы; смотрю -- намарано, перечеркнуто, разрисовано, и ему

одному, может быть, понятно, и то покуда горячо. "Да помилуйте, -- воскликнул я

невольно, -- кто же что-нибудь разберет?"".

Он объяснил мне, что из всего этого хаоса он извлекает свет, когда он

сочиняет, т. е. вставляет в свое сочинение готовую мысль, идущую к делу.

-- Хорошо, покуда вы живы и сами хозяйничаете в этой мудреной кухне; а

когда вас не будет и угаснет светильник, кто же рассудит нам ваши мысли? Тут

никто и толку не доберется: надобно же думать о потомстве...

Добродушный немец улыбнулся. Я изъявил желание видеть, как именно

он занимается, как читает.

-- Как читаю, -- отвечал мне Жан-Поль. -- А вот сейчас увидите...

С этими словами немец мой схватил обеими руками белого пуделя,

лежавшего у ног, уложил друга на одном конце дивана и улегся сам, положив

свою голову на послушное, вероятно, чистоплотное животное, и начал читать

вслух..."

При этих словах В. А. я невольно вспомнил о славном нашем комике, А.

А. Шаховском. У того бывало в комнате не один, а десять пуделей, и все одного

цвета и огромного роста.

Но если я из Франкфурта перенесусь в Россию, письму моему не будет

конца. Возвращаюсь к рассказу В. А. Он напомнил мне статью Филарета Шаля,

когда-то переведенную мною на студенческой скамье; он также упоминает о

лоскутках и заметках, но французскому критику угодно было уложить их в

огромный сундук, и, вероятно наслышавшись о домашней жизни Жан-Поля, а

может быть, и по собственному соображению, он приплел сюда небывалых

голубей, будто ворковавших и кокетничавших у ног Жан-Поля в дымной комнате,

и пр., и пр. Француз не может не прибавить, такова уж у него натура, и потому

ему нипочем превратить канарейку в голубя: и это называется у них avoir trop

d'imagination {иметь избыток воображения (фр.).}. Но что всего досаднее, это

маньер их переводить. Для них текст великого писателя -- канва, по которому

воображение рисует свои собственные узоры! Может быть, они и прекрасны, да

зачем же свою фабрику держать под чужою фирмою. -- Таков перевод "Титана"

Филарета Шаля.

Что же касается до вставочных мыслей в сочинениях Жан-Поля, то их

легко заметить в любом его романе. Отсюда характер какой-то мозаичности,

особенно способствовавший стольким изданиям на всех европейских языках в

роде антологий, мыслей, извлеченных из его творений.

Я изъявил В. А. свое сожаление, что не имею под рукою антологии из Ж.-

П. Р<ихтера>, недавно изданной кем-то в России4, потому что, сообщивши ему

один экземпляр, я осчастливил бы тем переводчика, которому, без сомнения,

очень лестно было бы знать, что его маленькая книжечка лежит на столе

переводчика "Орлеанской девы".