В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

наслышался от милой живописицы, не перестававшей маслить черкеса. <...>

Вечером (так как Жуковский был уже в городе) я решился отыскать его.

<...> От него [Ф. Ф. Корфа] отправился я к Карамзиным. Вошел я в ту минуту,

когда Жуковский кончил рассказ о своем сватовстве. Зная уже многое от великой

княжны Ольги Николаевны, я не хотел упрашивать его повторять. Он привез и

портрет невесты, писанный в Дюссельдорфе знаменитым Зоном5. Вообразите

идеал немки. Белокурая, лицо самое правильное, потупленные глаза, с крестиком

на золотом шнурке, видна спереди из-под платья рубашечка; края лифа у платья

на плечах обшиты тоже чем-то вроде золотого узенького галуна; невыразимое

спокойствие: мысль, ум, невинность, чувство -- все отразилось на этом портрете,

который я назвал не портретом, а образом. <...> От Карамзиных мы возвращались

в его карете. Я еще несколько расспрашивал его о невесте. Она не мечтательница;

у нее совсем ясный ум; росту она немножко ниже Жуковского, следовательно, с

меня. Портрет ее писали тогда, когда Жуковский ей читал книгу. На картине лицо

взято в профиль, отчего ее глаз совсем не видать. Они темно-серые. Цвет лица

чистый, белый. Черты большие. Линия от подбородка идет ко лбу, образуя тупой

угол, что придает лицу выражение умное и интересное8. Жуковский здесь

проживет шесть месяцев и, кончив дела свои, уедет в Германию на два года.

После уже, как он думает, переселится в Россию. Я ему рассказывал о

Рунеберговом сравнении закрытого человека с шиповником; он его нашел

прелестным. <...>

Пятница (8 ноября). <...> Перед обедом был у Жуковского. Он мне читал

письмо к нему короля Прусского! Прелесть! Государь говорит частному лицу:

"Надеюсь, что никогда не заставлю краснеть вас при мысли, зачем вы обнимали

меня как друга. Знаю, что, посылая вам орден, я мешаю вас с толпою, но я свято

исполняю узаконение отца моего" -- и проч.7 Жуковский и все в восторге от него.

Дай Бог!

12 ноября 1840. <...> Опять заехал к Жуковскому. Я написал для него

письмо к Урсину. Он мне говорил, что хочет из "Ивангое" сделать поэму в

стихах8.

13 ноября 1840. <...> Много новых подробностей рассказывал он

[Жуковский] насчет его женитьбы на Рейтерн. Слушая его, действительно

начинаешь верить, что она ему предназначена свыше. Ее тайная, глубокая любовь

к нему -- для меня что-то неизъяснимое. Даже ее знакомые согласны, что она

только с ним и может быть счастлива. Ни отец, ни мать не имели никакого

влияния на решимость ее. Она таила от всех любовь свою и открылась ему

мгновенно, не дав ему докончить объяснения. <...>

26 ноября 1840. <...> Жуковского не надо осуждать за переделку романов

в поэмы. Он думает о человечестве, а не о себе. Для первого все истинное,

прекрасное должно переходить из образа в образ. Разделения наши родов суетны

и мелки. Что ни сделает истинный поэт -- все будет дар искусству, т. е. миру. <...> 10 декабря 1840. 4 часа пополудни. О переводах я не совсем согласен с

вами. Жуковский целую жизнь переводит. Это не значит, что он не действует по

своему призванию. Он сходится в ощущениях с другим -- и переживает сам то,

что было жизнию другого. <...>

19 декабря 1840. Пишу это письмо наудачу. Если завтра уже не застану

Константина Карловича9, который наконец отправляется к вам, то не пошлю его

по почте: начинаю в самом деле опасаться придирок за самые невинные шутки.

Жуковский мне рассказал странный и самый огорчительный случай. Один

чиновник, женатый, написал куда-то к своему отцу о нелепом слухе, здесь

носившемся, и о чем, наконец, принуждены были напечатать в "Северной пчеле"

для прекращения толков, будто у Синего моста будочник убил человека. На почте

прочитали это и объявили графу Бенкендорфу, что вот человек,

распространявший повсюду дурные слухи на правительство. Этому чиновнику

приказали выехать из Петербурга и не въезжать в обе столицы. Мудрено ли, что и

за другую самую невинную весть нападут и отравят жизнь навсегда? <...>

24 января 1841. Журнал. Среда (22 января). Вчера вечером Муравьевой10

не застал я дома. Мы было собирались прочитать вместе Жуковского "Элегию на

смерть королевы Виртембергской". Христианская поэзия едва ли произвела что

выше этого создания.

4 февраля 1841. Вот некоторые обстоятельства, необходимые для

уразумения стихотворения Жуковского на смерть Екатерины Павловны. Три

первые строфы из "Мессинской невесты" Шиллера; "Кого спешишь ты, прелесть

молодая" -- и проч. относится к императрице Александре Феодоровне, у которой

он сидел в кабинете, когда император Николай Павлович постучался, чтобы ее

вызвать и объявить о смерти королевы Виртембергской. "Судьба смеяться любит

нам" -- и проч. говорится о том, что, когда в городе и во дворце все знали об этой

смерти, Мария Феодоровна одна не знала, ибо никто не имел духу ей объявить.

Она даже более обыкновенного была успокоена насчет больной дочери, которая

незадолго до смерти своей написала к ней, что ей лучше. "Ты, знавшая житейское

страданье" -- и проч. обращено к императрице Елизавете Алексеевне, которая

тогда, быв за границей, ехала по назначению обедать к Екатерине Павловне в