В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

обществе многих прирейнских городов, и в том числе Дюссельдорфа.

Тот, кто знаком с этим болезненным настроением души, кто видел, какие

вредные последствия на умственное и физическое развитие детей оказывает

боязливая замкнутость и отчуждение от разумного, мышления в семьях,

беспрестанно вздыхающих о людской греховности, тот легко поймет, что

появление Жуковского в круге Рейтерна в 1840 году должно было произвести

необыкновенное впечатление на Елизавету Алексеевну, которая, несмотря на свое

здоровое сложение, отличалась какою-то нервною подвижностью и

мечтательностью. Со своей стороны и Жуковский, вступая в дом своего

задушевного друга, невольно считал себя как бы помолодевшим; поэтическое

воображение воссоздавало перед ним то время, когда он писал:

И заключен святой союз сердцами:

Душе легко в родной душе читать;

Легко, что сказано очами,

Устами досказать63.

"За четверть часа до решения судьбы моей, -- пишет Жуковский к

Екатерине Ивановне Мойер, -- у меня и в уме не было почитать возможным, а

потому и желать того, что теперь составляет мое истинное счастие. Оно подошло

ко мне без моего ведома, без моего знания, послано свыше, и я с полною верою в

него, без всякого колебания, подал ему руку".

21-го мая 1841 года совершилась свадьба Жуковского в церкви русского

посольства в Штутгарте, а вслед за тем он поселился в Дюссельдорфе, вместе с

тестем. Вскоре он начал заниматься своими литературными работами и

познакомился с кругом друзей семейства Рейтерна. Друзья, посещавшие его

здесь, и в том числе любимая его племянница, Авдотья Петровна Елагина,

находили его довольным и веселым в его новой обстановке.

В первый год своей супружеской жизни Жуковский написал три сказки

белыми стихами, которые свидетельствуют о довольно веселом настроении его

духа. Первая из них, "Об Иване-царевиче и Сером Волке", заимствована из

собрания немецких сказок, составленного братьями Гримм, но облечена в

русскую народную форму; впрочем, сказка такого же содержания существует у

многих народов, в том числе и у русских. Жуковский любил это свое

произведение. "Если ты не читал "Ивана-царевича", -- писал он ко мне, -- то

прошу непременно его прочитать: он также принадлежит к моим любимым детям.

С ним я дал себе полную волю и разгулялся нараспашку". И действительно,

Жуковский вложил в эту сказку так много оригинального, что она была

переведена обратно на немецкий язык и вышла в свет с предисловием Юстина

Кернера.

Такою же веселостью отличается и другая сказка, извлеченная нашим

поэтом из сборника Гримм: "Кот в сапогах". Но в то же время он перевел из того

же собрания и третью сказку: "Тюльпанное дерево", содержание которой

отличается грустным характером. Зная, что у Жуковского стихи всегда были

отражением душевного его состояния, мы должны думать, что уже тогда грусть

начала вкрадываться в его душу, несмотря на радость семейной жизни. <...>

Чувства, которые доныне Жуковский выражал радостными и

непринужденными словами и даже гимнами ко Всевышнему, заглушаются пред

каким-то неведомым, таинственным страхом. Весьма разительно для нас

повторение одного и того же слова в приведенном письме: верить, верить, верить!

64 Нас глубоко трогает пламенная вера Жуковского; но нельзя не признать, что в

то время, о котором мы говорим, наш друг стал уже выходить из границ тех

верований, которые он питал прежде, В статье "Нечто о привидениях",

напечатанной после смерти его, он с любовью рассказывает о тех случаях, когда

кому-нибудь грезилось видеть наяву или слышать сверхъестественные вещи. Про

себя и жену он сообщает подобные случаи, доказывающие усиленную в обоих

нервную восприимчивость. <...>

К счастью, Жуковский не вполне предавался подобным странностям. Он

продолжал заниматься своими литературными работами, уединяясь в своем

кабинете, в котором, казалось, переносился в прежнюю атмосферу своей

душевной жизни. Он читал переводы произведений древнеиндийской литературы,

сделанные Рюккертом и Боппом, и задумал переложить на русский язык одну из

индийских повестей для поднесения великой княжне Александре Николаевне. Эту

повесть, называемую "Наль и Дамаянти", он кончил в начале 1842 года. После

того он принялся за перевод "Одиссеи". В ноябре 1842 года у него родилась дочь, и этим событием, действительно, довершилось семейное счастье нашего друга.

Но почти всю осень и часть зимы он, жена его и сам Рейтерн были больны, и это,

конечно, было объяснено некоторыми лицами из их круга как посылаемое свыше

испытание за грехи. Наконец весною 1843 года больные выздоровели, и

Жуковский послал к великой Александре Николаевне переписанную набело и

исправленную рукопись повести "Наль и Дамаянти" с пояснением, в котором он в

ряду сновидений вспоминает все фазисы им пережитой жизни. <...>

Жуковский рассказал индийскую повесть гекзаметром, но не

гомеровским, а сказочным, о котором говорил, что этот гекзаметр, будучи

совершенно отличным от гомеровского, "должен составлять средину между

стихами и прозою, то есть, не быв прозаическими стихами, быть, однако, столь же

простым и ясным, как проза, так, чтобы рассказ, несмотря на затруднение метра,