В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Елагин; эти утраты в кругу близких вызывают в Жуковском мрачные мысли о

возможности близкой кончины, и он пишет свое завещание. К тому же тревожила

Жуковского и усиливающаяся болезнь Гоголя, жившего в Риме, а многие

выражения его в "Переписке с друзьями" возбудили в Василии Андреевиче

беспокойство о душевном состоянии друга. "Последняя половина 1846 года была,

-- как пишет сам Жуковский ко мне, -- самая тяжелая не только из двух этих лет,

но из всей жизни! Бедная жена худа, как скелет, и ее страданиям я помочь не в

силах: против черных ее мыслей нет никакой противодействующей силы! Воля

тут ничтожна, рассудок молчит". <...>

Сопровождая Елизавету Алексеевну в Эмс, Жуковский имел удовольствие

прожить здесь под одною кровлею с А. С. Хомяковым. "Хомяков -- живая,

разнообразная, поэтическая библиотека, добродушный, приятный собеседник, --

пишет Жуковский к князю Вяземскому. -- Он мне всегда был по нутру; теперь я

впился в него, как паук голодный в муху: навалил на него чтение вслух моих

стихов; это самое лучшее средство видеть их скрытые недостатки; явные все

мною самим были замечены, и, сколько я мог, я с ними сладил. К нам подъехал и

Гоголь на пути своем в Остенде, и мы на досуге триумвиратствуем".

Жуковский занялся в это же время подготовлением нового издания своих

стихотворений, и среди этих занятий душа его как будто помолодела на несколько

десятков лет. После окончания лечебного курса в Эмсе, который имел

благотворное влияние на Елизавету Алексеевну, Жуковский снова переехал на

свою зимнюю квартиру во Франкфурт; около этого времени он послал несколько

повестей и первые двенадцать песен "Одиссеи" в Петербург для цензурования и

длинное письмо к Гоголю для помещения в "Москвитянине"69. Граф Уваров

предполагал тогда праздновать 50-летний юбилей литературной деятельности

Жуковского, но так как Жуковский не приехал в Россию, то и юбилей его не

состоялся70, а маститый поэт препроводил к Уварову рукопись своей "Одиссеи" с

письмом71 и с благодарностью за такую заботливость "о старом своем

сослуживце под знаменами "Арзамаса".

Кроме "Одиссеи" Жуковский возобновил свои труды и над начатою им

обработкою "Рустема и Зораба". Повесть эта заимствована Рюккертом из

царственной книги Ирана "Шах-Намэ"; Жуковский воспользовался Рюккертовым

переложением. Его, видимо, занимал образ Зораба, сына иранца от матери-

туранки. В жилах нашего поэта тоже текла туранская кровь.

"Эта поэма не есть чисто персидская, -- писал он ко мне. -- Все лучшее в

поэме принадлежит Рюккерту. Мой перевод не только вольный, но своевольный:

я много выбросил и многое прибавил. Прибавил именно то, что тебя ввело в

недоумение: явление девы ночью к телу Зораба. Но ты ошибся, приняв эту деву

телесную за дух бесплотный. Это не умершая Темина, а живая Гурдаферид,

которая пророчила Зорабу его безвременную смерть и обещала плакать по нем, и

исполнила свое обещание. Он, умирая, на это надеялся, а она, как будто

почувствовала вдали его желание, принесла ему свои слезы: сердце сердцу весть

подает.

И эпизод прощания с конем принадлежит мне. Я очень рад, что тебе

пришлась эта поэма по сердцу; это была для меня усладительная работа".

И действительно, приятно было слышать в этой поэме отголосок прежнего

романтизма Жуковского. Как будто украдкою взял он из прежних своих

произведений вышеупомянутые два эпизода, из которых первый напоминает

сходный эпизод в "Песни барда над гробом славян-победителей", а другой -- в

балладе "Ахилл". Но в последней повести Жуковского явление таинственной

девы у гроба и прощание старика отца с конем умершего сына делают особенно

трогательное впечатление на читателя, знающего, в каком смущении сердца поэт

писал эти стихи.

Как тяжелые стихи немецкого "Наля" превратились под рукою

Жуковского в плавно текущие гекзаметры, так и вместо вялого шестистопного

стиха Рюккертова "Рустема" русский поэт избрал для своей повести

четырехстопный ямб без рифмы, а в иных местах, смотря по содержанию поэмы

(например, в письме оторопевшего от приближения туранских войск к Белому

Замку защитника крепости Гездехема), употреблял и живой трехстопный ямб.

Вообще изложение у Жуковского сокращеннее, события следуют быстрее одно за

другим, выключены некоторые эпизоды, ничего не прибавлявшие к развитию

действия. <...>

В прежнее время Жуковский был поэтом совершенно по влечению сердца

и высказывал в стихах лишь то, что занимало его душу:

Мне рок судил --

Творца, друзей, любовь и счастье воспевать.

Так! Петь есть мой удел72.

Но при переводе "Одиссеи" перед глазами его мерцала совсем другая

цель. Он употребил для ее достижения целые годы и достиг ее счастливо. Ни о

каком своем труде не говорил и не переписывался он так пространно и со

столькими лицами, как об "Одиссее". Он не знал греческого языка, по крайней

мере в такой степени, чтобы читать свободно самый подлинник. Гомер был ему

известен по немецким, французским и английским переводам. По русскому

переложению Гнедича познакомился он с "Илиадою", а некоторые эпизоды ее

переводил и сам уже прежде 1829 года73. На перевод "Одиссеи" смотрел он как