В Баграме всё спокойно

– Да я петь не умею… И памятку вашу сама только один раз и прочитала, на стенде в военкомате.

– В школе по пению какая оценка была?

– Пятерка.

– Ну так что ж тогда разговоры разговаривать. В комсомоле?

– Да… со следующего года в партию…

– Тогда бери пальтишко и дуй в модуль пять. Там как раз бабы наши и живут.

В пятом модуле три двухъярусные койки и узкий стол на неровных, в пятнах расползающейся краски, ножках. На столе лежит пластмассовая солдатская фляжка в чехле из мешковины, и стоит «Рекорд-6» – я сразу узнала его, но думала, что таких уже и нет нигде. От него звук слабый и фигуры движутся почти на грани контрастности, будто парень из «Утренней почты» покрыт пылью, осевшей на кинескоп. Стены – шершавое дерево, наскоро промазанное морилкой, и если провести ладонью, будешь потом иголкой над сизой короной спиртовой горелки искать занозы – будет больно, зато поймешь, что строил модуль неизвестно кто, какой-то стройотрядовец с пятнами на хэбэ и с прыщами на шее от жуткой грязищи, ладонями, заскорузлыми от лопаты и ржавой железной воды, которая даже с серым щелочным мылом ничего не смывает, и наплевать ему было, кто сюда потом приедет и займет нижнюю койку на ржавой панцирной сетке.

А с табуретки оборачивается женщина в платье василькового цвета, но васильковое за неделю здесь становится вовсе не васильковым, а в цвет выцветшего неба над колоннами пыльных «Уралов» – женщина улыбается, у женщины кипятильник давно в кружке, и вообще ей сегодня скучно одной, потому что Анечка побежала в санчасть, там кого-то тяжелого с боевого рейда привезли. Женщина говорит, что Анечка потом за сигаретами возвращалась два раза, и глаза у нее были совсем темные и будто бы у ампул с кетамином вышел срок годности, а другие затребовать не успели, и неизвестно, что делать теперь – а врач только матерится страшно – да так, что как бы кто не услышал невзначай. Солдатики, говорит, сейчас всякие бывают. Женщина говорит, что ее зовут Леной, и что вообще-то она с Анечкой не слишком-то дружит – та и ни укола нормального сделать не может, ни перевязки – какая ж медсестра после этого, а ведь когда в Союз вернется, то, почитай, в полтора раза больше получит. Квартиру купит.

***

Я хочу рассказать про одну свадьбу.

Там водку разливают под столом, а ты – тебе вроде и нельзя, если только потом, будет время, когда вечером и только с нами. Теперь, во второй день, на Нине не то белое, взятое напрокат, платье – его серый костюм тоже на самом деле чужой, из того крыльца с надписью «Прокат свадебный и вечерний» – на ней теперь другое платье, бежевое что ли – не знаю, как лучше сказать. Поэтому мы сидим в кафетерии «Ключи», потому что я два дня подряд с последних пар уходил, чтобы договорится – чтобы цветы хотя бы везде поставили, а иначе сразу видно, что никакой не ресторан. Толстая женщина в блузке из блестящих ниток сказала, что тогда двадцать рублей за весь день с трех, и что газеты с плафонов они снимут. А я сразу на центральный телеграф, чтобы никто не волновался, потому что их очередь на роспись уже третьего ноября, а я совершенно не успеваю, даже если совсем бегом – не успеваю.

А Коля хотел, чтобы свадьба городская совсем была, и не звали в дом соседей, а только ребят бывших из училища да его бригаду с «Вологдаэнерго» – а ведь мама, наверное, чуть ли не до сентября думала, что придется пригласить баб с комплекса, и бригадиров, и еще Нюру, от которой вечно прелой соломой и ацетоном из-за болезни пахнет, ведь так принято. Они с отцом еще и стол большой у соседей просили, чтобы все поместились. А Колька и ругался, а она плакала, но все равно теперь-то уж ей придется садиться на автобус и ехать в Вологду, а домой теперь никого звать не принято. Так он сказал.

Ну и поэтому Нина две недели у нас дома и звенела на машинке свое серое платье.

Мама сидит рядом с Ниной, потому что из ее родственников никого, только женщины из бухгалтерии, которых позвали наверняка случайно, просто потому что Коля подумал – а чего же этих-то, вроде и словом за столько лет не перемолвились – но если Нина во всей Вологде только этих кумушек и знает – то ладно, пусть.

У Нины еще недавно черные косы, а вот теперь самой свадьбой отрезала по плечи, и мне часто этого жаль. И я не знаю, почему с ней никого, почему даже мама села рядом, хотя обычно всегда с отцом вне дома, чуть ли не за локоть его держит. Ведь это он придумал – и водку из чайников под столом разливать, да еще то, чтобы никто моложе тридцати и не совался, потому что, дескать – не вам, захребетники, а тем, кто за неделю наработаться успел до дрожащих пальцев, до свистящего сквозь зубы. Коле двадцать девять, и девять из них он электрик на заводе, но сидит с чашкой лимонада, на Нину смотрит и улыбается. А отец уже совсем пьяный.

Какая-то женщина с лицом карлицы – такое вроде и обычное, но словно бы неправильное – я знаю, но чувствую в себе – она не должна быть здесь: вдруг оказывается рядом, на соседнем стуле.

– Что, жить-то теперь все там, в Куприянове у вас будете?