В Баграме всё спокойно

А я думаю, что он прав. Только никогда вслух не скажу. И я проговорила все-все-все, что услышала два года назад в моем пединституте от светловолосой женщины с голубыми веками, но когда собиралась тетрадки в портфель, а потом еще наматывала шарф три раза, и шла по ледяной лестнице, все думала, что он прав.

Я домой шла. Я выросла на бесконечной городской стройке, потому что вокруг нашего нового дома на проспекте, куда нас из деревянного дома под снос переселили, когда мне было четыре, вечно были какие-то котлованы, наполовину заполненные мутной желтой водой. Зимой вода становилась желтым непрозрачным льдом, а еще в глубине пена от грязи была похожа на белых рыбок, как я всегда представляла такое – что море замерзает как котлован и рыбы останавливаются стайками. Склоны котлована тоже делались скользкими, и за траву на краю хвататься смысла не было, потому что от мороза ломкая и рвется в руках. Мы скользили и надеялись на траву.

А на дне – крепкий тусклый лед и белые рыбки. Один такой котлован стоял три зимы, пока не стал осыпаться по краям, и папа заговорил, что вроде бы нулевой цикл после двух лет простоя возобновлять нельзя из-за эрозии, но дом все-таки достроили, и вот сейчас можно идти асфальтом мимо белой пятиэтажки. А белая – как те рыбки во льду, словно нарочно. Папе не нравилось, как на дне заострялись сваи, торчали из воды, ржавели – словно морское чудище завелось.

Когда мне исполнилось девять, вместо котлованов появились огромные бетонные квадраты в земле – как если бы я стала делать домик из конструктора. Квадраты внутри были на несколько метров пропастью вниз, которая снова становилась котлованом или мыслью о котловане, вот только рыбок было уже не разглядеть. А новая игра – пробежать как можно быстрее по узкой бетонной плите и ни за что не сходить за пределы квадрата – почему-то никто не думал, что упасть можно не только в вытоптанную землю стройплощадки, но и вниз, где все еще щетинилось арматурой морское чудовище. Валька, нечестно – медленно, и под ноги не смотри. А надо на ребят смотреть, на царапину на носу, на пыльную рябину – только не под ноги, иначе можно споткнуться. Если задумаешься – всенепременно упадешь.

Я иду по холодному краешку бетонной плиты, порванные ремешки сандалий цепляются на выступающие коричневые «петли», торчащие прямо из бетона – я так думаю, что петельки нужно для того, чтобы плиты мог подцепить узкий носик строительного крана и унести куда-нибудь.

Медленно – нечестно.

Надо быстрее.

Я два раза обегаю плиту по краю, стараясь не смотреть на много метров вниз. За мной Машка, побритая в прошлом году от вшей, но теперь волосы немного отросли, и всем надоело ее дразнить. А кто ж не знает, что хватило бы и керосином помазать – брить-то зачем. Но ее бабка воспитывает, вот и ходит как чучело.

Машка бежит босиком – получается быстрее. Но я еще точно не знаю. Кто выиграл – это решает Люся, она старшая. Она в шестом классе

Когда мне исполнилось двадцать, город почти построили. Оставался еще пруд, заросший мокрой зеленой ряской, с резкими серыми песчаными склонами – и обходить-то его было противно, от воды слышался запах азотных удобрений, белых крупинок, которые папа тележкой на даче разбрасывает, чтобы лучше кабачки росли. На воде всегда желтая пленка, и блестящие фольгой крышки от кефира на ней лежат, не тонут. Я старалась не смотреть на эту воду. Но вот случилось так, что лет пять назад пруд чем-то засыпали, навезли машинами груды красного кирпича, непрозрачных стекол, и построили дворец культуры того завода, от которого и пахло всегда азотными удобрениями – белыми крупинками – красный и странный: в середине четыре этажа, а по бокам – по одному. На второй паре Виталий Григорьевич сразу сказал, что главный инженер их, наверное, открыл энциклопедический словарь и прочитал статью под названием «романский стиль» – оттуда и окна такие нелепые, и красный кирпич, и приземистость. А может, и давно знал. Учился же все-таки.

И вот теперь идешь из школы – ничего. Дома только – пятиэтажки, а выше в нашем городе пока ничего не построили.

А дома – никого почти, только папа на стол грудью склонился. В ночь сегодня. Отдыхает, лимонные корки на блюдце.

– Видела уже, – оглядывается на толстый зеленый экран «Рубина». «Рубин» цветной, в подъезде, кажется, еще ни у кого нет такого, а папа иногда даже зовет соседей, чтобы посмотрели – на ведущей костюм из темно-голубого крепдешина, а не из черного. Папа включает «Музыкальный киоск», и все сидят на диване, слушают; или еще не привыкли к цветному.

– Что видела?

– К Филимоновым в тридцать седьмую постучался – видно, на смене, Катенька их сказала, что не пришли еще. А Катьке, видно, хотя и шестнадцать стукнуло, но странная какая-то, не стал и говорить, ну ее. К Толику постучался – молчит. Вчера в баню ходил, потом во двор, на скамеечку. А у Толика как скамеечка – так по двести грамм, вот и спит теперь, даже радио не включит, балда