В Баграме всё спокойно

А в нашем старом деревянном доме ему лучше было. И если бы постучался – все равно куда, в любую комнату – двери не закрывались, а телевизор вообще был в кухне один на три семьи, и никому бы не пришлось новости пересказывать. Хотя пил больше, потому что на выходной, допустим, у двоих смена, а у одного – отсыпной. Так он может и не спать, а все на кухне сидеть. Я удивлялась все, как просыпается с утра, как идет в цех. А потом нам дали в нашем же Заречье двухкомнатную. Двухкомнатную – не из-за меня, из-за стажа большого на производстве – что у него, что у мамы. Зато теперь можно и стучать долго, стоя на площадке, но все равно никто не откроет.

– Что случилось?

– Да Леонид Ильич умер. Два дня молчали непонятно почему, теперь заговорили, ослы. Плачут. И все, кто только что не сами бы гроб заколотили, плачут.

– Ну и что? Ты же сам его не любил. Ругался же все – «ну когда это развалина скрипеть прекратит», плевался в телевизор, даже чай прямо в подстаканнике бросил. Крику было…а теперь к соседям стучишься, подождать не можешь.

– Ну и хрен с этим. Что с того? Я бы и теперь чай прямо ему в рожу кинул, не посмотрел, что умер. А все же когда я в армии ямы копал, то Брежнев уже на своем месте сидел. И когда с твоей маманей познакомился. И когда с аппендицитом в первой городской больнице две недели провалялся, потом еще шов разошелся, рана загнила, думал уж – на сталепрокатный не вернусь никогда, будете с мамой раз в полгода на могилку с леденцами приходить. А потом, когда отпустило маленько, пришли ко мне мужики наши, шоколадных плиток принесли – и хотя все равно нельзя шоколад было, но вот когда они сетку на тумбочку положили, обступили – мол, выздоравливай, Семеныч, без тебя и работа не в радость, и водка в горесть, так даже заплакать захотелось. А в коридорчике, недалеко от сестринского поста, телевизор стоял, выключенный обычно, то ли сломанный, то ли что. А вот если бы я включил вечернюю телепередачу, то наверняка бы услышал какую-нибудь его речь – а он тогда нормальный мужик был, понятно говорил и не кряхтел, ничего такого. А ты говоришь, «сам не любил»… А он со мною восемнадцать лет был.

– Хорошо, хорошо. Ты не пей только, – надеваю халат прямо на юбку и стою над раковиной – там почти полная тарелка морской капусты, которую он ненавидит, но мама все время покупает, ставит банки на балконе – полезно, говорит, и «не все равно, что под водку твою проклятую жрать». – Что такое?

– Да она вечно насыплет дряни этой серой, нет бы сварить чего. Пускай сама давится. Не в том дело. Так плакали, сволочи, вот будто брат родной умер, не иначе. А к Толику постучался – молчит. Вот так же умру, и дверь не откроет никто, не почешется.

От папы пахнет кисло «Рябиной на коньяке» и морской капустой из жестяной банки.

Папа не пил с отпуска, с июля. Вернее, пил, но с друзьями, незаметно как-то, и как считается всегда в порядке вещей. И мама часто садилась с ними, ненадолго, пока дядя Леша ей улыбался и хвалил суп из плавленых сырков и замоченной с вечера перловки. Этот суп маму научила делать бабка Катя из старого дома – увидела раз, как мама достает из морозилки чуть ли не половину супового набора, заохала. Запричитала. И достала со своей полки два синеньких сырка «Орбита», сказала – в суп как заправку вместо мяса положить. Папа сперва ругался, даже вылить хотел, потом притих. Зато на первое мая был настоящий мясной суп, и вкус плавленых сырков можно было ненадолго забыть.

Зато теперь красно-янтарная бутылка настойки – стоит возле ножки стола, так что с порога и заметить сложно, различимы только лимонные корочки на белом блюдце, мутноватые грани стакана около локтя, густые каштановые волосы, еще почти без седых волосков.

– Я к себе, еще к урокам готовиться.

А он прислонил бутылку с настойкой к табуретке, раскачивается, головой трясет. Почти слышно, как перекатываются на полках желтые шарики из белого хлеба – их мама положила от тараканов, хотя и яд получается рядом с крупой в белых, сшитых чуть ли в шестом классе на уроках труда, мешочках, со стаканами, со всем.

– Пап, Славка скоро придет.

– Так у него ж, поди, уроки еще не кончились, – зеркальце янтарной рябины в бутылке переворачивает, по кухне ползет сладковатый запах, – чего ж не подождала?

– Пап, мы же не можем вместе идти, одноклассники засмеют.

– Ерунда, – держит около губ стакан, – парень в четвертом классе, что ли, а как маленькие. Сложно ей брата дождаться. Сама, небось, не хочешь, чтобы с мелким видели – скажут, ребеночка прижила, ведь пора бы давно уже было…