В Баграме всё спокойно

Ночью мы не должны отлучаться из части, мы – агитбригада и девчонки из санбата. Сегодня пришлось, и это даже еще не совсем ночь, так – темнеет рано. Горы почернели и съежились, будто испортились. И пахнет протухшими горами противно и сладковато, чтобы не сразу закрыть глаза и уши, а вдыхать и думать, что нравится, а потом понять. Как дегтем от скамеек пахнет весной. Не от гор, конечно, запах на самом деле, из-под приоткрытой двери, тюль грязный развивается.

Запаха знакомый, только слово не вспоминается. Кашель. Кто-то кашляет от запаха. Или это запах был вначале. Но кашель был, я его точно слышу из-за приоткрытой двери.

И кто – ждал нас, говорил про гостей и плов, если только второй раз придем. Мне-то тот старик не понравился – брови седые срослись на переносице, пальцы длинные, от халата нитки в стороны. А лейтенант Трошин слышал, улыбался все, достал из голенища литых «облегченных» мятый листок «наиболее обиходных слов и выражений» и без конца повторяет «салам алейкум, рафик. хуб кастид». Хотя старик никакой не товарищ и никогда им не будет.

У старика тогда сыновья и невестки были где-то в гостях, и он просил, чуть ли не плача, Трошина, чтобы – вот пожалуйста, прийти еще, спойте, так хорошо поете, что сил нет. Трошин вначале хмурился – не положено, кого застали, с тем и беседу провели. Как, дед, знаешь теперь, что мы помочь пришли, интернациональный долг, слово такое, знаешь? А дед ему – все было хорошо, но вот спели бы вы еще раз. Как раз сыновья придут, закат еще опуститься не успеет.

Трошин – ладно, смотайтесь на скорую руку. А пока ехали, стало совсем темно.

В доме свет от керосинки, но на нас никто не смотрит. Человек пять, только мужчины, но я привыкла уже. Один – темным непроглядным взглядом на дверь, а там я, но он снова не замечает, даже не моргает. Пахнет чем-то сладковато-приторным, будто карамель кто-то делал на огне.

Юрка хлопает ладонью о ладонь над головой лежащего на земляном полу мальчика. Тот смотрит, медленно взгляд переводит со стены на лицо Юрки. В лицо взглядом не попадает, стонет. В углу кто-то кашляет.

– Понятно, – Юрка поднимается, – накурились, суки.

– Юр, ну ты не при девчонках же, – рыжий хмурится, не смотрит ни на кого. Я вспоминаю – Женя его зовут. У нас Жень много. В моем одиннадцатом тоже два Жени, одни маленький, косоглазый и улыбчивый, а второй обычный. Я не любила его.

– Да что ж теперь, они и не такое слышали. Верно, Валь?

– Что с ними такое? Мы вообще туда пришли?

– Говорю же, накурились. Запах чувствуешь? Тут этого дерьма как грязи. Вот они и курят все, шкеты даже такие. Может, нам загнать хотели, да не дождались. Кто ж знал.

Юрка плюет на пол.

– Скажем лейтёхе, какое тут творилось. Давайте, двигаем отсюда. А то еще заявится кто.

– Но ведь надо помочь, наверное…сказать, – я не договариваю, потому что Лена тоже молчит и хочет подать мне руку, чтобы идти обратно к грузовику. Мне душно от запаха, от зеленой тусклой керосинки. Обычно ищут оружие. По кладовкам, по сундукам их с пестрой нарядной одеждой, с тяжелым постельным бельем. Мы ничего не искали.

В доме пахло лакрицей.

***

– Боец.

Плохо. Без фамилии, безо всего. Сигарету комкает.

– Где твой шанцевый инструмент? – повторяет Трошин тихо и словно бы ласково, не глядит на меня. Знает – сам посмотрю и испугаюсь – какой еще шанцевый инструмент, не стройбат ведь. А спрашивает, глаза щурит. А спросишь, какой – ударит ведь. Вон руки у него черные, воды сегодня почти нет, ребята говорит – истощился горький источник, пару дней подождать только, или другой искать. Но никто не знает, как искать. Настоящий колодец только в самом Баграме, а трубопровод то ли взорвали, то ли сам высох и потрескался, не в силах удержать это соленое. И моря никого нет, а все равно белая корка на руках постоянно. Девочки смеются, говорят, детским кремом мажь.

– Какой инструмент, товарищ лейтенант?

– Лопата твоя, носимый шанцевый инструмент, твою так, где, спрашиваю! – орет он. Я вспоминаю, что дали лопату вместе с «разгрузкой», но если ее всегда на тельник или на безо всего сразу, то лопата вроде бы никогда не нужна, ведь окапываться никто не велел. Поэтому я, конечно, не знаю, где лопата.

– А это государственное имущество. Ты его разбазариваешь. Знаешь, что за такое бывает?

Я знаю.

Отцу дали семь лет. Поселения, конечно, под Шексной – оказалось близко; думал всегда в детстве, что маме будет так легче. Мне было девять, поэтому я до сих пор словно плохо помню, хотя он давно вернулся, Тоню замуж выдал, перестал пить чай с молочными карамельками. Я думаю, что эти карамельки за семь лет надоели ему, ведь мама клала их в каждую посылку, разворачивала и разглаживала каждый фантик, ссыпала вначале в белую бумагу, потом оборачивала пожелтевшей «Правдой». Но я-то семь лет ждал его возвращения, и поэтому тот, кто не пил по три стакана чая с карамельками вприкуску, уже был не совсем моим отцом.

– Ну чего молчишь?

– Лопата, наверное, где-то около бэтээра осталось, я…