В Баграме всё спокойно

Мрачной он одну из своих коров называл. Они не его, конечно, а колхозные, но отец вставал в четыре утра, потому что в пять их нужно было уже выпасать, а там уж гляди в оба. Я видел эту корову много раз – когда таскал ему на выгон завтрак, отец всегда брал меня за плечи, поворачивал против солнца – мол, погляди на них только. А коровы не разбредаются по всему пастбищу, все под его взглядами. Вон смотри, Мрачная моя, говорил отец. Темная самая, почти без пятнышек. Она не мрачная на самом деле, добрая, удои большие, мать говорит. А вот на тучу похожа – темная. Мрачная.

Я просил поближе посмотреть, и тогда папа сажал меня на лошадь впереди себя, и мы ехали прямо к Мрачной. Я вначале боялся подходить, потом перестал. Я не должен был любить Мрачную – она была общая, не только для меня. Но мне хотелось любить то, что любит отец, это отделяло нас от Коли с его радиотехникой, от девочек, от мамы.

На стуле лежит отцовская спецовка, измазанная кровью. Я останавливаюсь, стою, даже трогаю, размазываю пальцем по ладони, по карману – как же так, буроватая, запекшаяся, но все еще кровь. Порезался? Руки в вечном, несмывающемся загаре по запястья, но чистые, вон подстаканник сжимает. Я бы не решился, но если потом придти, он не скажет. А маме сейчас наверняка кричит, выговаривает про свое. Поэтому неслышно подхожу со стороны печки, так меня и не видно, и словно бы в другой комнате, опускаю голову на побелку и слышу…

– А я виноват, что гроза началась. Когда я должен был успеть. И Севка боится, его хворостиной бей – не бей, все равно не пойдет, если испугается. И сараи проклятые далеко. Что мне…

– Ты потише давай, Вась. Чего кричать-то. Чай, не оглохла еще. Дальше-то что было? Или резать сразу пошел?

– Погоди ты, резать. Как громыхнула, гляжу – лежат обе. И Мрачная, и та, с белыми пятнами, как бишь ее…неважно. А я понимаю, как гром был – значит, электричество ударило, тут тебе не шуточки. Думаю, отгоню-ка я вначале остальных – не ровен час, еще молнии станут бить. Но и Севку никак не могу заставить идти спокойно, все мордой крутит, фыркает, и поблазнилось, что навроде как дышит Мрачная, бок поднимается. Ну, думаю, что с остальными за секундочку сделается, если взгляну? Сама знаешь, колхозу такую корову терять не с руки.

– Да ведь все равно зарезать бы пришлась, чего там разглядывать.

– А ты не встревай, ежели не понимаешь ничего! – я вздрогнул и чуть было не сделал шаг назад, – она, Мрачная, на бок опрокинулась. Дышит мелко-мелко, как человек, которого в реку головой макнули, подержали, попугали, а после вытащили.

–А ты что?

– Жилу ей на горле ножом перехватил.

Помолчали. Слышно, как тихонько звенит в стакане чайная ложечка.

– Чего тебе теперь делать-то?

– Не знаю я. Плевать. Не гоношись зря.

– Придут, обязательно придут. Ты документики мои пока бы поискала, что ли.

– Вась, я…

– Документы поищи, говорю. Не смей причитать. Пацанов мне только испугаешь. Чего ревешь? Дел нет?

– Я пироги хотела поставить.

– Так ставь. Не мельтеши.

Мне жалко маму. Тесто с вечера стоит, так к рукам прилипало, дрожжами пахло сладко и кисло. Принесла от соседей свежих яиц, хотела делать начинку, чтобы папа даже от калитки почувствовал запах – вкусного, белого, горячего. Теперь тихо, и я думаю, что мама и вправду начала раскатывать на столе тесто – вечер близится, пора давно. Выглянул незаметно – так и есть. А отец чай допивает, у лампочки мухи вьются.

Утром приходит милиционер с большой некрасивой родинкой на щеке.

Отец за домом, не замечает вначале, а милиционер остановился у окна терраски, за занавески заглядывает.

– Мам, – она с утра по дому с тряпками, скатерти стирала. Суббота – и я бы ждал Костика у дороги, но у него то ли ангина, то ли еще что – из дома не выпустят. – Там пришли.

Она сразу занавеску отдернула, передник закинула на печку, чтобы не мешался. Поправила невидимку в волосах, когда проходила мимо зеркала. От уборки волосы растрепались.

Вела его в комнату сразу, а милиционер все говорил и говорил – громко, только мне-то все равно за шумом кипятильника не слышу. Зашел в комнату – сидит. На папиной любимой кресле, на краешке. Мама рядом, отец голову опустил, хотя ему никогда и ни за что не бывало стыдно – и когда только войти успел, словно почувствовал что.

У милиционера в руках папин военный билет, синенький.

Папа достает из желтого платяного шкафа черную торбу.

Милиционер кивает, улыбается, что-то говорит.

Я не слышу, я вместе с мамой не слышу.

Папа зачем-то сворачивает трубкой несколько старых газет, сует в торбу.

Участковый вроде бы предлагает папиросы. Кажется. Я не знаю.

Потом они уходят, а от кипятильника уже пар идет, и вода закончилась.

***