В белую ночь у костра

Есть нить во мне одна —
Натянута она!

И всё мне удаётся,
Пока она звенит,
Покуда не порвётся —
Я буду знаменит!

Но как-то я хлебнул
Сырой воды в избытке,
Я чуть не утонул
И весь промок до нитки.

Как только нить раскисла,
Я сразу сам раскис —
И голова повисла,
И ноги отнялись!

Возьму ли кружку чаю —
Валится всё из рук.
Весь день лежу, скучаю,
Я сам себе не друг.

Я нить сушу на печке —
Пока не зазвенит!
И снова, человечки,
Я стану знаменит!

— Ну как?

— Блестяще! — крикнул дядя.

— Талант! — сказал Порфирий с удивлением.

— Я ещё нарисовал иллюстрацию, — сказал я, протягивая дяде записную книжку.

Дядя взял в руки записную книжку, к нему подошёл Порфирий, и они стали разглядывать мой рисунок.

— Это есть такие игрушки — деревянные человечки на ниточке, — сказал я. — Когда их дёргаешь за ниточку, они танцуют… а если ниточка порвётся, они не танцуют! Всё дело в ниточке!

— Дай-ка мне, Порфирий, иголку с ниткой и лавровый лист, — сказал дядя.

Дядя был серьёзен. И Порфирий. Я тоже был серьёзен: я понимал, что это значит!

Я снова сел на плот, обняв Чанга за шею.

— Вот мы с тобой и заслужили высшую награду! — шепнул я ему на ухо.

Чанг с уважением лизнул меня в нос.

Плот плыл сам по себе, никто за ним не следил. Хорошо, что река разлилась в этом месте широким плёсом, плот плыл вдоль правого берега, плыл медленно и торжественно. И было тихо — река приглушённо шумела позади. Стало слышно, как щебечут на берегу птицы и вздыхают под ветром деревья. И вдруг до моего обоняния донёсся неясный запах угольной гари и железа — запах поезда! Или мне это показалось?

— Странно… пахнет поездом! — сказал я.

— Ничего странного, - сказал Порфирий, не оборачиваясь. — Поезд и есть. И плыть недолго, скоро будем на месте…

Порфирий и дядя стояли спиной ко мне, на корме возле рюкзаков: они там приготавливали нечто важное — этвас, — но я-то знал, что они приготавливали!

— А когда мы будем на месте? — спросил я.

— Завтра, — сказал Порфирий. — Если скорополучно пойдём, то на лазори там будем…

— Как — на лазори?

— На рассвете, — сказал дядя, тоже не оборачиваясь. — Всю ночь будем плыть.

Я опять втянул воздух ноздрями: запах поезда улетучился. Я подумал о маме: в Кандалакше нас должны были ждать её письма. Я оглянулся вокруг уже с чувством некоего расставания…

— Ну, садись, — сказал дядя, повернувшись ко мне.

И Порфирий повернулся ко мне. В руках у дяди был лавровый венок.

— Чанг! — позвал дядя.

Чанг подошёл и встал рядом с дядей. Все. они выстроились передо мной: в середине дядя с венком в протянутых руках, слева от дяди Чанг, а справа Порфирий с поднятым в правой руке дядиным наганом. Я сидел перед ними на плоту, скрестив по-восточному ноги.

— В честь победителя — салют! — громко и торжественно сказал дядя.

Порфирий стал палить в воздух.

Эхо многократно загрохотало над рекой, отскакивая от берегов, пока дядя возлагал мне на голову венок.

Эхо всё грохотало, и Порфирий всё палил, а дядя опять отступил назад, и тогда я встал и поклонился всем до земли — до брёвен то есть… Чанг встал на задние лапы и обнял меня…

Плот между тем, пройдя по краю плёса, выходил на середину реки. Течение убыстрилось. Дядя с Порфирием опять стали на вёсла. Я стоял с лавровым венком на голове рядом с дядей, облокотясь на подгребицу. Берега опять побежали назад всё быстрее и быстрее.

— Стихи ты написал прекрасно! — сказал дядя, помолчав. — Но почему ты написал «Я нить сушу на печке»? Ты же сушил её не на печке, а на плоту, на солнце!

— Для рифмы, — сказал я. — «На печке» рифмуется с «человечки». А разве это важно?

— Вообще-то важно, — сказал дядя. — Если ты хотел сказать «на солнце», ты и должен был так сказать, должен был найти соответствующую рифму. Рифма не должна быть помехой, она не должна уводить в сторону. Наоборот! Настоящему поэту рифмы всегда помогают… Но в данном случае это, пожалуй, неважно, потому что мысль всё равно выражена точно — главная мысль стихотворения… понимаешь? Ведь ты мог сушиться и на печке!

— В том-то и дело! Почему я так и написал! — сказал я небрежно.

— Ну, тогда ещё раз молодец, — сказал дядя. — Два — ноль в твою пользу.

— А я ещё кое-что знаю, — сказал я, хитро прищурившись.

Дядя посмотрел на меня вопросительно. И Порфирий тоже.

— Я знаю, что Потапыч — это ты сам!

Я думал, что дядя растеряется. Но он почему-то не растерялся. Он просто рассмеялся.

— Три — ноль, — сказал дядя и развёл руками. — Что я могу ещё сказать? Шерлок Холмс ты, раскрыватель псевдонимов!

Я был доволен.

— Одно мне только не совсем ясно, — продолжал я, — где ты точен, а где немного… ну, фантазируешь, что ли…