В благородном семействе

Мистер Брэндон был сыном отставного полковника на половинном окладе, человека из хорошей семьи, который, сам высоко почитая знать, полагал, что его сыну будет полезно завязать высокие знакомства, — и он послал его в Итон, как ни тяжко это ложилось на тощий его кошелек. После Итона юноша попал в Оксфорд, где сдавал экзамены с отличием, вращался в лучшем обществе, с какой-то надменной услужливостью льнул ко всем титулованным студентам и уехал, оставив долгов на круглых две тысячи фунтов. Тут разыгралась домашняя буря; строгий старый родитель взъерошился; и в конце концов уплатил долги. Но пока дело улаживалось, сынок успел залезть в новые долги милостью ростовщиков, бравших на учет его векселя, и был рад сбежать на континент наставником юного лорда Синкбарза, в чьем обществе он обучился всем до единого порокам Европы; и, наделенный от природы и острым умом, и добротой, он давал этим качествам такое удивительное применение, что к двадцати семи годам, обнищав материально и нравственно, он был конченый человек — ленивец, мот и чревоугодник. Деньгам он счета не вел: мог потратить последнюю гинею на плотские удовольствия; мог призанять у самого нищего из своих друзей; и давно потерял всякую совесть, а мнил себя чертовски славным малым, добрым и беспечным; был остер на язык и, бесспорно, обладал хорошими манерами и пленяющей удалой откровенностью в мужском разговоре. Сколько таких бездельников, спросил бы я, выпускают наши университеты; и сколько загублено жизней той проклятой системой, которая называется в Англии «образованием джентльмена»? Ступай, сынок, на десять лет в закрытую школу, этот «свет в миниатюре»; учись «постоять за себя», готовясь заранее к той поре, когда начнется для тебя настоящая житейская борьба. Начинай быть эгоистом в десятилетнем возрасте; обучайся еще десять лет; в достаточной мере овладей искусством бокса, плаванья, гребли, игры в крикет; да умей щегольнуть латинскими гекзаметрами и вскользь упомянуть о греческой драме, — усвой это все, и твой любящий отец умилится на тебя — и умилится на те две тысячи фунтов, что он потратил, чтобы приобрести для тебя все эти преимущества. А помимо того, чему только еще ты не научился! Ты сотни раз побывал в церкви, и научился видеть самый суетный в мире парад. Если твой отец — бакалейщик, ты бывал там бит из-за него и научился стыдиться своего отца. Ты научился забывать (а как ты мог бы помнить, если три четверти своего времени ты жил оторванный от дома?) — забывать любовь и естественную привязанность к родным. Ты научился, если у тебя открытая душа и широкая рука, тягаться с приятелями много богаче тебя; и деньги не ставил ни в грош, а честь — честь обедать в обществе людей, стоящих выше тебя, — почитать превыше всего. Всему этому мальчик научается в закрытой школе и в колледже; научается на горе себе и другим! Увы, природную доброту, нежную сыновнюю любовь его учат топтать и презирать! Мой приятель Брэндон прошел через этот процесс воспитания и был непоправимо им загублен — то есть загублены были его сердце, его честность; а в замену им он получил кое-какие познания по классике и математике — недурное возмещение за все, что утратил ради их приобретения!

Однако я непростительно отвлекся; хорошо ли, худо ли, но таким природа и воспитание сделали мистера Брэндона, одного из многих подобных ему в нашем обществе. И вот этот молодой джентльмен устроился в доме миссис Ганн; и нам пришлось дать все эти пояснения относительно него, так как они необходимы для правильного понимания нашей повести: Брэндон не был совсем уж дурным человеком — или так уж хуже многих, кто всю свою жизнь живет заурядным эгоистом и обманщиком, а умирает набожным и кающимся, гордым собою и уважаемым всеми вокруг; в этом-то и состоит высокое преимущество жадного и скупого негодяя перед расточительным и беспечным.

И вот однажды, когда он сидел и смотрел в окно, у дверей пансиона остановилась телега, везшая бесчисленное множество мольбертов, папок, деревянных ящиков с картинами и среди этого всего — маленький саквояж, содержавший разве что одну перемену платья. Рядом с телегой шагал весьма примечательный молодой человек — в сюртуке, сплошь расшитом галунами, в грязном отложном воротничке, в голубом атласном галстуке и в шапке, причудливо сдвинутой на ухо, — который, по-видимому, снял комнаты у мистера Ганна. Этот новый жилец был не кто иной, как мистер Эндрю Фитч, или, как он писал на своих визитных карточках, просто, без добавок

Андреа Фитч