В блокадном Ленинграде

Совсем стало плохо с едой. Бабушка варила маисовый кисель, но меня почему-то рвало от него, и мне давали дуранду (жмых) и какую-то баланду. После бомбежки и пожара на Бадаевских складах я несколько раз ходила туда и приносила землю с пожарища. Эту землю мы заливали водой, отстаивали и пили. Эта вода была сладкая, очень вкусная.

Голод одолевал все сильнее. Мама ходила и получала паек по карточкам (125 грамм хлеба), и мы его ели на ночь. «Чтобы утром проснуться», — так говорила мама.

22 февраля 1942 года умерла бабушка, а дедушка лежал в кровати и уже не мог ходить. Бабушку увезла соседка. Завернула в простынь и увезла в морг на ул. Красноармейской, 12 — это я услышала от соседки.

Я уже не ходила, болели ноги, на голове были болячки, одолевали вши. Мама тоже перестала ходить на работу.

13 апреля умерла мама. Ее соседка завернула в простыню и увезла, но куда, я не знаю. После бомбежки у нас были выбиты все стекла из окон, было очень холодно. Сколько я была одна — я не знаю. Я помню, что пришла какая-то женщина и взяла меня на руки, а я почувствовала тепло. Другие две женщины вынесли дедушку в простыне и соседскую девочку из соседней комнаты. Так началась моя новая жизнь, по-моему, это был май месяц. Позже из документов я узнала, что была направлена в распределитель № 87 на Курляндской улице.

Об этом периоде времени я многого не помню, видимо, истощение и болезни повлияли на память. В распределителе нас стали готовить к поездке на корабле. Предупредили, что будет укачивать и «кидать» по кораблю, но это надо терпеть. Когда мы плыли на корабле по Ладожскому озеру, в моменты бомбежки моряки ставили нас к стенам корабля и удерживали, сцепив руки, чтобы никто не свалился за борт от волны и качки.

Эвакуировали нас по Ладоге в Пошехоно-Володарский район Ярославской области, в детский дом. В этом детском доме я прожила 2 года и окончила 4 и 5 класс школы. Нашла меня моя крестная и забрала к себе в деревню Черная Заводь Ярославской области. Живя у крестной, я окончила 6 и 7 класс школы. В 1946 году от крестной меня взяли к себе дядя Миша и дядя Павел (это родные братья моей мамы), у которых я жила по очереди. В 1947 году я поступила работать учетчицей на фабрику вычислительных машин и механизированного учета.

Штыб Эдуард Митрофанович

Родился в Ленинграде в 1938-м. Первый яркий кадр воспоминания о блокаде такой: это детский сад, вырытые щели в садике на среднем проспекте Васильевского острова. И вдруг объявили воздушную тревогу, может быть, даже первую воздушную тревогу в Ленинграде. Воспитатели велели взять матрасы, держать их над головой и двигаться к этим щелям. В этот момент приходит отец с работы и видит такую картинку, что все детские группы идут под матрасами в сад — прятаться от бомбежки.

Другое воспоминание: уже зимой мы ходили с бабушкой за водой на Неву, к Горному институту — там военные моряки поддерживали прорубь постоянно. И бабушка придумала: на палку от швабры прицепила банку консервную, чтобы было очень удобно черпать воду. И на санках мы набирали воду и возили в бомбоубежище. Оно было у нас рядом с домом, рядом с 17 линией Васильевского острова. Сначала часто бегали, как только объявляли воздушные тревоги, потом привыкли. Бабушка, к сожалению, зимой умерла. Фактически выкормила меня своим хлебом, а сама умерла.

Типикина Галина Александровна

…Первые дни войны можно было поесть за большую цену. Правда, я не помню, за сколько, но можно было пойти в Асторию или Метрополь. Метрополь — ресторан на Садовой, недалеко от Публичной библиотеки, ну а Асторию вы все знаете. И мы с папой и мамой пару раз туда приходили. Они брали картофельное пюре — порцию второго — и биточки или котлеты. Мама всегда брала одну порцию папе, а вторую мы с ней съедали пополам. Это в начале войны. Потом — ходи, не ходи — голод везде был.

Во время блокады — не в первые дни, а немножко позднее — не отоваривали ни сахарный песок, ни крупу, ни масло, ничего. Когда-то там один раз, может быть, за всю зиму дали масло, по 50 или 60 грамм на талоны, по одной карточке. Конечно, такие карточки как иждивенческая (для тех, кто не работал), детская, это вообще, считайте, ничего.

Брать можно было только хлеб. И то за хлебом выстраивались очереди с самого раннего утра, а иногда и с ночи. Были и такие дни, когда и хлеба не было, потому что не было воды, не привозили вовремя муку.

Помню, как в январе мы с мамой пошли за хлебом вместе. Отстояли большую очередь на улице перед входом, потом нас пустили в булочную, и до того, чтобы нам получить хлеб, оставалось человек 10. И вдруг один мужчина в ватнике, худой, поворачивается, показывает на маму и говорит: «Ха! А эта, видать, скоро умрет, посмотрите, нос-то у нее совсем заострился!».